Бегство. Документальный роман

Теперь вообразите сцену, представшую перед глазами студента-второкурсника факультета почвоведения, восемнадцатилетнего отказника, сына запрещенного писателя. Вечер проходил в зальчике со сценой, тяжелым занавесом из красного бархата и красной обивкой на мягких стульях. Перед воображаемой рампой помещался стол и два стула. «Нашего гостя» представил публике ведущий, вылитый Стива Облонский, каким я себе его представлял, высокий, вальяжный, остроумный аристократ. Породистым голосом этот официальный советский либерал призвал аудиторию «теснее пообщаться с автором». Сапгир, – усатый, тучный, похожий на Бальзака, сидел рядом с ведущим и кивал в такт его словам. Потом он расплел пухлые пальцы, повесил замшевый пиджак на спинку стула и принялся читать стихи по машинописи. Начал он с текстов из цикла для «чтения и исполнения» под названием «Монологи». Просто невообразимо: публичное чтение поэтического диалога двух представителей советской интеллигенции, которые на людях носят маски и, лишь придя домой, пытаются их снять перед сном и вдруг обнаруживают, что маски приросли к лицу. Помню, что я едва ли не подпрыгивал на стуле от охватившего меня волнения и восторга, будто не веря своим ушам. Такие прекрасные, обнаженные стихи – среди официозного красного бархата. Потом Сапгир почти целиком прочитал недавно написанную, тогда еще не опубликованную книгу «Терцихи Генриха Буфарева». Буфарев – второе «я», alter ego Сапгира. Это был вымышленный персонаж, поэт-провидец, алкоголик. Слово «терцихи» было изобретением Сапгира, сживлением «терцин» и «стихов», и классические стволы этих стихов (Дантовы терцины) пружинили пост-модернистской игрой. Так, например, в одной их терцих описывалась поездка группы «питутелей» (по всем признакам советских писателей) в колхоз. Они изъяснялись придуманными словами-гибридами, которые одновременно пародировали советский новояз и показывали, как слова обессмыслились, потому что перестали означать понятные и знакомые явления, предметы и величины. Следующему стихотворению, которой называлось «Пельсисочная», Сапгир предпослал небольшое объяснение, цитируя своего вымышленного коллегу Буфарева: «В пельменной обыкновенно пельменей нет, – объяснил поэт. – Зато имеются в наличии сосиски. А в сосисочной – наоборот». Уже под занавес, чтобы предстать перед слушателями не просто русским поэтом, но и человеком вселенной, Сапгир прочитал свои переводы сонетов Уильяма Блейка.

В зале было всего восемь или девять человек, и в разгар чтения одна из слушательниц, стареющая дамочка с потрепанным полупустым портфелем, вышла и демонстративно хлопнула дверью. Сапгир читал завораживающе, увлекаясь и увлекая; стихотворные строки, которые он метал в зал, казалось, были созданы из иной материи, чем унылая тягомотина, преобладавшая в советских изданиях. Когда чтение закончилось, я подошел к Сапгиру, передал привет от отца и пригласил его приехать к нам в гости. Он обрадовался, мы обменялись телефонами и договорились увидеться. Я помню, как в тот вечер вернулся домой взбудораженный, потрясенный. «Это было гениально», – сказал я отцу. «Настоящая поэзия». Еще по дороге домой, в метро, я в который раз прокручивал в голове строки, которые запомнил наизусть. Неужели такое возможно? – думал я. Так свободно писать?

Тогда, осенью 1985 года, я испытал чувство, о котором раньше знал только из книг, из романов и автобиографий. Ощущение полноты жизни. Помимо учебы в университете, студенческой жизни и круга общения вне университета, меня переполняли стихи, которые я сочинял в метро, на лекциях, в очередях, засыпая и просыпаясь со стихами. Кроме того, у меня начался бурный роман с девушкой из семьи отказников, который развивался на фоне столкновения моих родителей с советским режимом.