Бегство. Документальный роман

Учеба на факультете почвоведения вступила в критическую фазу, а между тем моя жизнь и так была переполнена: роман с Любой, сочинение стихов, и нараставшие преследования моих родителей властями. А к тому же мне предстояло выбирать специализацию. Из возможных вариантов (химия почв, физика почв, биология почв, агрономия и т.д.) я склонялся к общему почвоведению. Кафедру общего почвоведения возглавлял профессор Борис Розанов, чьи лекции были отрадой для студентов-первокурсников на нашем факультете. Кафедра общего почвоведения славилось спокойной, расслабленной атмосферой и толерантностью; в штате числилось несколько евреев-преподавателей и научных сотрудников. В своем барском кабинете, на массивном письменном столе под толстым стеклом Розанов держал не только семейные снимки, но и фотографию Мэрилин Монро – легендарный кадр из фильма «Зуд седьмого года», тот самый, где она стоит на вентиляционной решетке, и ее светлые юбки вздымает озорной ветер. Я все еще раздумывал над тем, как бы навести мостик между почвоведением и какой-то иной профессией, которая была бы мне больше по душе. Теоретически существовал вариант заняться писанием статей о науке и об ученых, путешествовать с геологическими или экологическими экспедициями и сочинять о них то, что теперь в России называют «нонфикшн», а в те времена называли «научпопом». Я вел переговоры с ежемесячным журналом «Сельская молодежь» о серии интервью с выдающимися учеными с нашего факультета (В. Ковда, Г. Добровольский), но из этой затеи ничего конкретного пока не выходило. Моя еврейская фамилия не помогала подобраться к кормушке, у которой и без того теснились литераторы из рядов перебродивших биологов и загашенных химиков.

Шел осенний семестр второго курса. Физическая и коллоидная химия лезли из ушей. Занятия мне опротивели, надоело ежедневно таскаться в университет, высиживать лекции и отбывать нудные часы лабораторных работ, титровать растворы и взвешивать чашечки с прокаленными почвами. Занятия нелюбимым делом выматывали душу. В поисках отдушины я записался вольнослушателем на курс по искусству эпохи Возрождения на историческом факультете. Вел этот курс заведующий отделением всеобщей истории искусств, профессор Виктор Гращенков – высокий, жилистый, велеречивый, похожий лицом на Марка Аврелия. Истфак располагался по соседству с факультетом прикладной математики, где училась Люба, и мы с ней могли видеться до или после Ренессанса. По сравнению с принудительным кормленем почвоведческой мучной похлебкой, лекции Гращенкова казались золотым сотовым медом, и я смаковал каждое слово, каждый слайд. Погрузившись на пару часов в мир итальянского Возрождения, я ловил себя на странных и непривычных помыслах. Теперь мне совершенно ясно, что это были всего лишь отчаянные попытки соединения и примирения науки и искусства. «Вот интересно было бы…», – думал я, слушая, как профессор Гращенков анализирует работу Филиппино Липпи, на которой дева Мария является святому Бернарду, устроившемуся с пером и свитком пергамента на фоне выветренных обломков скал. «Вот было бы интересно изучать изменения в природном ландшафте по материалам изобразительного искусства, начиная со Средних веков и Возрождения». После полутора месяцев посещения лекций, я наконец решил открыться Гращенкову.

– Понимаете, профессор, сердце у меня не лежит к естественным наукам, и особенно к почвоведению. Я только люблю искусство и литературу.

– Так почему бы вам не перевестись к нам? – предложил Гращенков, который, как выяснилось, уже некоторое время ко мне присматривался. – Ну потеряете год, ну так что ж, вы молоды, куда вам спешить.