Белая луна над синей палаткой (СИ)

После чего рассказал довольно много и грязно о Босвеллах, в дом которых Марышкин был вхож, исполняя роль что-то вроде мелкого порученца и перехватывая временами у сердобольной миссис Анны некоторые суммы. Супруге Босвелла от бывшего поручика особенно доставалось - он упомянул и о том, как та третировала бедную Молли, вынужденную уйти с места из-за истеричной ревности хозяйки, и о том, что за дитем миссис Анна совершенно не смотрела. Рассказал Марышкин о том, что поляк Гижицкий, - “сами понимаете, пшек пшека тянет”, - по протекции новой гувернантки, - “стерва редкая, я вовсе не удивлен тем, что она потом натворила”, - писал портреты всех членов семьи.

Портреты я вспомнил. Они висели в холле внизу - два парных портрета, вполне хорошо написанных, как на мой вкус, во вполне торжественном стиле и без новомодных уродствий. Однако портрета маленького Вивиана там не было, как не было его и в той комнатке, бывшей его детской, где со мною беседовала Анна Босвелл.

А особенно Марышкин ударял на том, что миссис Анна после рождения сына повадилась куда-то все время уезжать. “Раз в неделю непременно уедет, а приезжала всегда с купленными свежими хлебами, белым и ржаным, - рассказывал Марышкин. И добавил, пьяно хихикнув. - Говорила, ездит к пекарю-умельцу, кроме которого такой хлеб больше никто не печет. Ну да я-то знаю, что за хлебушек она могла печь. Вы не смотрите, что она баба квелая - именно у таких-то порой такие страсти бушуют…”

“В ребенке-то для бабы все и дело”, - будто между делом обронил я. Мартинс согласно хрюкнул и я собрался перейти к самым важным вопросам - о том, по чьему поручению нанял Марышкин Чжана Медведя. Но тут бывший поручик не расчитал свои силы. Он пьяно рухнул лицом в стол, и как я ни старался, не смог выжать из него более чем невнятное бормотание о хлебушке и пекаре.

И вот тут я допустил большую ошибку - решив, что завтра успею переговорить с Мартинсом, когда он протрезвеет, я ушел из его квартирки. Но на завтра Мартинс исчез и нашелся лишь через день - в канаве, полной начавшего таять мокрого снега. Он был заколот тонким лезвием, а рот его рассекала та же жуткая улыбка, которая украшала и рожи хунхузов, убитых в доме Кима Панчжу.

========== Междуглавие 8 - Весенний ветер ==========

Когда они вышли из синема, дождь уже окончился и даже улицы успели немного подсохнуть, подсушил их ветер. Весенний ветер, думал Байбак, идя след в след атаману, который вел Цзиньлин под руку.

…Нельзя было не рассказать атаману обо всем, что передал для его ушей урусский сыщик. Нельзя. Не расскажешь - прикончит атаман. Байбак Хва, сколь ни недоверчив и сторожек он был от природы, привык, что Меченый необычайно удачлив и сметлив, что узнает он о таких вещах, о которых и не положено бы узнавать обычному человеку из плоти и крови. Впрочем, тут удивляться не приходилось - иначе не стал бы Меченый атаманом и не слыл бы атаманом удачливым, при котором быть страшно, опасно, будто по осыпи над пропастью ходишь, но очень добычливо.

И пока ехал из города, все думал Хва о рассказанном ему сыщиком, о коварной змее, угревшейся возле атамана. “Лилит” - назвал ее тот, которого Меченый прикончил своими руками в комнатке шлюхи. Лилит вряд ли означает “луноликая” или что-нибудь в том роде, как поется в песенках о женской красоте. Уже двое говорили Хва о женском коварстве и о сокровищах - но если уж тому чокнутому бродяге можно было не поверить, да и болботал он едва понятно, то уж сыщику, сыщику, который вот уж сколько лет крутился между лихими ребятами и купцами, не поверить было нельзя.

Но когда он приехал, Меченый как раз говорил с другими “старшими братьями” и отзывать его было не с руки. Тем более что говорили о важном - о начинающейся весне и следующем за нею лете, о том, куда лучше пойти на лето. И так Хва удивился и обрадовался, что не подтвердились его опасения, что не собирается атаман на лето оставаться в душном каменном Харбине, что приятнее его сердцу, как сердцу истинного “степного брата”, сопки и лес, и схроны в отрогах гор, что не дорожит он тем законным положением, которое получил от Старого маршала - так обрадовался всему этому Байбак Хва, что не решился прерывать атамана.

А атаман говорил, говорил об северо-западе, о местах от Лунцзяна и до самого Бухэду, говорил, что оттуда будут идти поезда от красных урусов, так что без добычи они все не останутся.

И Хва слушал, кивал, вставлял свои замечания, поддерживая атамана против тех из “старших братьев”, кто ратовал за то, чтобы идти лучше к югу, и сердце его радовалось предстоящему удачному лету - пока не сказал атаман, что добычу свою он берет с собой. Имея в виду под добычей Цзиньлин. “Она приносит удачу, - опережая несогласные голоса, бросил Меченый сквозь зубы. - И спасла меня, и не радовалась тому, что атаман захвачен”.

Атаман ни на кого отдельно не направил эти слова, но Хва заметил, как забегали глаза у Каня Два ножа, как Плешивый Со с преувеличенным вниманием рассматривал болячку на своем большом пальце.