Белая луна над синей палаткой (СИ)

В тот вечер Хва больше не видел Чханъи. Но на следующий день кореец появился как ни в чем не бывало. С синяком на скуле и сбитыми в кровь пальцами, но веселый. Работал споро и едва не охотно - куда делась его щенячья злоба, он встречал клиентов улыбкой, и только Хва видел в этой улыбке нехороший хищный оскал. А через неделю Чханъи затащил Хва в харчевню - недорогую, но гораздо выше той цены, что они могли себе позволить. Там он заказал лапши с мясом себе и Байбаку, и бутылку рисовой водки на двоих. Ошеломленный этим богатством, Хва хлебал лапшу и вопросительно поглядывал на младшего приятеля, который ел не в пример его медленнее - будто ему уже успелось отъестся и всегдашний голод его больше не мучил, - и болтал о фильмах, которые смотрел, и о том, что хорошо было бы уехать в Америку, но для этого надо деньжищ немеряно, и он, Пак Чханъи, собирается эти деньжищи добыть.

- Не пристало янбану быть тягловой скотиной, Байбак, - сказал он под конец немного непонятно и снова нехорошо усмехнулся. - Пусть уж лучше тех, кто на нем ездил, обдувает весенний ветер.

Хва так и не понял тогда, что значат эти слова про весенний ветер. А на следующий день Чханъи пропал. И никто, ни выспрашивавшие потом у Хва полицейские и парни в шляпах, которые искали рикшу, увезшего почтенного господина Вонга - того самого старого вредного толстяка, пропавшего в тот же самый вечер, - никто не знал, куда он делся.

Только годы спустя, Хва узнал, что весенний ветер, несущий смерть старикам - это старая корейская поговорка.

Комментарий к Междуглавие 8 - Весенний ветер

* - Не могу уяснить, почему ты не уступил меня Старому маршалу.

** - Уяснить означает понять

*** - Я бы отдал тебя, если бы ты была моей женой или наложницей

**** - А разве это не так?

***** Нет… Ты моя добыча

========== 9. Пес без охотника ==========

Сказать, что я был в ярости - ничего не сказать. Чертов Пак Чханъи сам мешал мне делать то, что просила сделать его женщина. И я было даже сел писать гневное письмо - хоть и не в обычае у меня писать, но тут очень уж меня разобрало. Раньше, помню, я только на законников так-то злился, которым непременно надо было, чтобы все происходило строго по закону - а то что по закону следовало отпустить заведомого вора и ли грабителя, так это их не тревожило.

Сел я за письмо, и вроде как слова уже начали складываться, как явился дворник Кан и затянул что-то нудное и ненужное про то, как страшно бедному китайцу оставаться одному, пусть и на территории британской концессии. И говорил так витиевато и невнятно, что я под конец стукнул ладонью по столу, так что зазвенели мои “братья по оружию”, и потребовал говорить коротко и прямо.

Кан просил дозволения привезти откуда-то из-под Тяньцзина своего брата с семьей, и я отказал ему резко и безо всяких оговорок. Китайцам только дай волю, их моментально наползет тьма тьмущая, так что будет непродыхнуть.

Кан ушел, не особо, кажется, расстроенный - такой как он непременно найдет иную лазейку, рассуждал я. Но вот за письмо мне уже не садилось, так что я скомкал написанное и зашвырнул в корзину для бумаг.

Переспи с этой мыслью, на всякое загоревшееся дело говаривал мне незабвенный мой учитель Илья Петрович. Переспи, а после уж делай. Бывают, конечно, мысли требующие незамедлительного действия - но Марышкин уже лежал себе в мертвецкой, с вспоротым горлом и ртом, разрезанным от уха до уха, так что с этим спешить было некуда. И вместо письма Чханъи я послал записку Довону, прося его о встрече. Польщенному тем, что я искал встречи с ним сам, корейцу я дал поручение разузнать все, что сможет, про убийство Марышкина. А сам прошелся по улочкам Пристани, неотрывно думая о словах покойника Марышкина, засевших у меня в голове - “все дело в ребенке”.

Вернувшись домой, я взял чистый лист бумаги и принялся чертить на нем и рисовать, так лучше думалось. Ребенок… сказанное доктором Клингером про страсть Босвелла к идее улучшения человеческого рода, про его нетерпимость к любого рода людским уродствиям и отклонениям от нормальности припомнилось мне сейчас со всею отчетливостью. Мертвый ребенок, украденный ребенок - их я приобозначил на бумаге двумя куколками; хоть и знал, что ребенок только один, но так мне было удобнее.

Довон, заявившись ко мне под самую ночь, выложил, что порешили Марышкина после того, как он поехал в город, из всегдашних убийц никто вроде в этом замешан не был. И сличив время, я понял, что поехал в город бывший поручик непосредственно после разговора со мною - а, значит, я тогда сел с ним в лужу, как лопоухий студент. Не был Марышкин пьян мертвецки, не упал он тогда носом в стол спьяну - а было нечто в моих словах, что сподвигло его после действовать рисково и едва не на бандитском кураже.