Белая луна над синей палаткой (СИ)

Солнце меж тем уже клонилось к вечеру, небо потеряло жгучую голубизну свою, помутнело, поблекло, посерело. А холмы и каменистые отроги их окрасились сине-пурпурным, темнея густой черной синевой в долинках и промоинах каменных своих ребер. Осыпи глухо серели драконьими хвостами, и стояла тишина, тем более глубокая, чем громче рвали ее звуки конского шага. “Алт-алт”, ступают копыта по мелким камешкам да песку. В степи, вспомнил Байбак чьи-то слова, от тебя самого отстается одна душа, остальное высосут змеи да пустынные страшные черви.

Дорога - нет, едва заметная тропка среди камней и редкой жесткой поросли вывела на почти ровное плато, поросшее травою, такой же сухой и жесткой. С двух сторон его ограждали невысокие гряды с острыми зазубренным верхом. Ветер и песок терзал каменные складки и из них, казалось Байбаку, глядели на путников неведомые опасные существа. Впереди, уже теряясь в сумерках и дымке багряного заката, простиралась степь, и страшное бесприютное чувство охватывало Байбака. Он взглядывал украдкой на Чханъи и Цзиньлин, но те ехали себе вперед как ни в чем не бывало, и атаман, казалось, вовсе забыл, что их уже настигает ночь.

Потому когда Чханъи остановил лошадь у проделанной ветром и песчинками каменной арки и бросил “Остаемся тут”, Байбак уже едва различал землю под копытами коня.

В трещине под стражей камней журчал родник, умирающий, верно, в летнем зное, но пока журчащий и впитывающийся в песок неуловимым змеиным хвостом. Впереди должно было быть селенье пастухов, которые пригоняли сюда свои табуны, и туда должны они были попасть завтра.

Там должно было все закончиться.

Тени в ложбинах стали совсем черными, и отсветы костра лишь кусками выхватывали из ночи траву, холмы и камни. Тоскливая ночь, несчастливая, тихая. Такие ночи любят демоны. Байбак покосился на хозяйничающую у костра Цзиньлин и сел ровнее.

- Не след тебе верить ей, атаман, - не глядя на Чханъи, негромко проговорил он по-манчжурски. - Коли такая баба много молчит, значит задумала худое. Высосет она тебя как змея.

Краем глаза, не поворачивая головы, Байбак следил за атаманом - понимая, что таков как Пак Чханъи может сорваться и за меньшее. Следил он за атаманом и видел, как на лице того медленно расцветает обычная его усмешка, сейчас жуткая в отсветах костра.

- Знаю, - по манчжурски же и в тон Байбаку ответил наконец Чханъи. - Все они такие. Говори она мне о любви или чем еще таком, давно бы ее убил.

Он замолчал и чуть отвернул голову, смотря, как Цзиньлин заваривает чай в медном маленьком котелке. И Байбак заметил что привычная кривая усмешка на лице атамана сменилась непривычно мягким выражением. Верно, Чханъи и сам того не заметил.

Атаман не верит в то, что говорит, подумал Байбак. Ну и поделом ему. Пусть высосет его эта белоглазая змея, пусть доведет до погибели, как и предупреждал тот урус. Пусть. Ему, Байбаку, такоего не грозит - это же не он, Чханъи взахлеб смотрел красивые фильмы, это Чханъи мечтает уехать в сказочную Америку, это Чханъи падок на красивые вещи и теряет голову…

Он вдруг понял, что уже почти ненавидит Чханъи. И держа в руках горячую кружку с чаем, старательно дул в нее, морщил губы, пил глоток за глоточком - и думал о том, что говорил ему тогда мертвый теперь, убитый атаманом урус, о скрытом смысле всех слов его и о том, завтра все можно повернуть совсем иначе, нежели было сговорено.

***

Непросто, совсем непросто идти по следу тех, кто не желает, чтоб за ними следовали. И уж тем более непросто это тогда, когда тебе велели лишь следить, следовать и охранять.

Пак Довон даже успел потерять свою цель, когда дорога петляла между отрогов большого хребта, меж верховых озерец и болот, еще не успевших по-летнему подсохнуть. Он едва не отчаялся - тем более, что цель его делала все, чтобы не быть заметной, не бросаться в глаза редким людям, с которыми пересекался ее путь.

Никто из встреченных не знал ничего о девушке с золотыми волосами, едущей вместе с отрядом “степных братьев”, и незнание это было именно незнанием, а не страхом.

На счастье, Довон нагнал их уже за хребтом, где места были ему более привычны. Сопки, холмы и холмики, уходившие в туманный край неба - среди них было удобно прятаться. С сопки он видел каменную выбитую ветрами арку, сухую как драконьи кости, видел костер, видел и то, как сидели у костра трое, как потом устроились они на ночь. Видел, как рано-рано утром, когда солнце не выкатилось еще из-за хребта, один из троих отъехал первым на юго-запад, где, знал Довон, маленькое стойбище в три-четыре юрты.

А двое остались, и Довон тоже остался. Тягостное ощущение беды не покидало его, и помнилось все, что делал и думал он о Паке Меченом. И думалось о женщине, которая была сейчас с Паком Меченым, и о том, сколько всегдо вдруг закрутилось вокруг этой женщины.