Белая птица

Одной нашей роте, роте добровольцев, командующий разрешил атаковать. В густом тумане она бесшумно преодолела проволоку и окопалась под носом у противника. Выглядело это доблестно и — безнадежно. Рота наша не могла бы отступить и казалась обреченной.

Было ли это военной хитростью? Возможно, думал Ян.

В траншею пришел уже знакомый Яну молодой майор, увидел его в кепке со звездочкой и проговорил сквозь зубы:

— Гражданин… вы почему здесь? Трибунала не нюхали?

У Яна побелели губы под выцветшими усами.

— Нюхал, — ответил он. — Поэтому я здесь, а не там, где вас не было… а именно — на другом конце этого света! И где, кстати, меня называли «камарада комиссарио де бригада», вам понятно? А где мне впредь быть — укажет старший начальник вашего начальника, это тоже понятно?

— Извините, товарищ бригадный комиссар, — сказал майор. — Трое суток не спавши.

И надвинул на лоб пилотку. Тогда она была еще новинкой в нашей армии. Сперва синие пилотки с голубым кантом надели летчики, а позднее простенькие — защитного цвета — и другие войска. Мы считали, что пилотки эти — в честь Испании…

Под вечер Ян пошел «в полк», вернулся чисто выбритый и веселый, насвистывая вальс «Амурские волны».

— Завтра! — сказал он своим ребятам; они поняли: наступление.

Но в их глазах Ян прочел сомнение и тревогу: как же? какими силами? Сейчас здесь японец сильней нас и числом и позицией, а главное — огнем.

Ян усмехнулся загадочно и показал шафрановым от махорки пальцем в небо.

— Что? На бога надеяться?

— На него! На него!

— На пушку берешь?

— На бомбу.

И он рассказал, что будет завтра.

Наступило 6 августа. Праздник, думал Ян. Годовщина Особой Краснознаменной, девятая. В такой день давали бы много увольнительных, если бы не война…

По обыкновению, с утра лег туман. Он держался нестерпимо долго — полдня. Ян искурил полкисета самосада. Наконец прояснилось, и на север по радио полетели два слова, вроде таких: теща захворала. Слова эти означали: цели открыты. Изо всех наших траншей смотрели в небо.

И вот уже в четыре часа пополудни, а по-армейски в 16.00, разверзлись небеса.

С севера летели тяжелые длиннокрылые птицы. Их было много. Дюжина за дюжиной… дюжина за дюжиной… Бойцы сбивались со счета. Это были ТБ-3, которые сочинял главный, а строил Георгий Карачаев, на них О. Ю. Шмидт высадил десант на Северный полюс. Ян тотчас узнал их и вскрикнул:

— А ну, дай, Егор!

Не только мы, и японцы их ждали. Этого они и хотели — рискнуть, разведать, что такое две наши пятилетки.

Ян видел с берега озера, как нашла коса на камень…

Зенитный заградительный огонь был страшен. Неоглядная стена разрывов. Но ТБ прошли, и орудийная пальба потонула в твердом треске и гуле бомб весом в тонну. Желтые столбы дыма высотой в триста метров поднялись над конусами Заозерной и Безымянной, точно из жерл вулканов. Скалы гудели, как турецкий барабан тулумбас. В тучах обломков сияли бледные молнии. На сопки спустились сумерки.

Потом устремились в пике верткие истребители. Пять километров вдоль озера — взад-вперед, взад-вперед. У этих самолетов были чересчур большие скорости, и случалось, летчики промахивались, проскакивали за границу, в Маньчжурию и Корею, и с ходу прошивали там длинными очередями эшелоны и артиллерийские позиции.

Японские истребители боя не приняли. Они держались в стороне, остерегаясь собственного зенитного огня и сторожа́, кого бы добить.

Но таких не имелось. Если верить печальному анекдоту, японский адмирал после Цусимы, отвечая на вопрос, сколько потоплено японских кораблей, начертил на бумаге ноль. Это мог бы сделать шестого августа и наш командующий.

Бойцы выскакивали из окопов на брустверы, махали пилотками, как будто кончилась война. Кричали: «Громову… Молокову… Коккинаки… ура!», хотя эти пилоты не служили на Хасане.

Такой чудовищной массы огня с самолетов не знали в прошлых войнах. В те годы считалось, что атака с воздуха на таком пятачке невозможна. Тяжелый бомбардировщик — не снайпер и не стрелок по амбразурам. После шестого августа в заморских штабах и академиях заговорили о том, как молодой генерал — combrig Ritschagoff — снял скальп с японских позиций.

— Если б в Испании… если б в Испании… — шептал Ян.

В 16.55 вперед пошли наши танки, словно из-под земли, из-под воды, из камышей и осоки. А следом — пехота от южного конца озера, с самого трудного места. Ян был севернее, но видел все. Танкового кулака на Хасане собрать не удалось. Но была ли еще война, в которой танки не поворачивались бы к противнику лобовой броней, а атаковали бы боком, открывая свою ахиллесову пяту — катки и гусеницу? Так именно шли наши танки на Заозерную — левым боком к неприкосновенной линии границы. Так же шла и пехота, добывая победу и особую честь нашему знамени.

Спустилась ночь, сырая, душная. Бои не утихали ни на минуту, упорные — рукопашная за рукопашной. Но все знали — наша берет. Сто восемнадцатый полк сороковой дивизии был уже на кручах Заозерной, в воронках от наших бомб.

На рассвете над сопкой появилось красное знамя.