Белая птица

— И чтобы кулака не было! Ныне и присно.

— Кулак хлеб гноит. За это господь карает.

— Хозяин будет один, — сказал Карачаев твердо, — колхоз. Вот чего партия хочет.

— И я хочу, — перебил Маркел. — Чтобы не кулак, не батрак, но — хозяин… За то я и партейный. Али не за то?

Карачаев задумался, не отвечая, часто и нервно потягивая папиросу. Никто больше в избе не курил. На лбу Георгия ниже повязки выступили капельки пота. Докурив, он встал и подергал себя за мочку уха, глядя на Мырзю.

— Стало быть, рабочий… да не вовсе?

— Не вовсе…

— Умней ты меня, Маркел Ефимович. Воумлять тебя, как ты говоришь, нет моего желания. Не скрою, это не вовсе понравится Витюгову, который подписывал мой мандат. Но я тебе не помеха. Отвечай! Это нужно, чтобы ты отвечал. И я так думаю… Да, партия у нас рабочая, товарищи мужики. Что это значит? То, что мы живем, чтобы работать. Нет, не воевать, Маркел Ефимович. Воюем не по доброй воле, по злой нужде. Мужик это знает. Потому и был с нами во всех войнах и во всех трудах, аминь.

Говорил Георгий спокойно, хорошо. Потом голосовали за Мырзю. И может быть, одна Анна изумилась и расстроилась, почувствовав в словах Георгия необъяснимую тревогу, а во всем разговоре в ту памятную ночь — еще непонятный ей, сокровенный смысл.

19

Приехав в Усть-Каменогорск, Павлищев пошел в районное ОГПУ.

Стало известно, что в Семипалатинск будет ходить раз в неделю автобус — великая роскошь тех дней. Всего десять часов пути!

Анну устроили в автобус. Туда же ввели Павлищева под конвоем.

Карачаев не провожал ее, он лежал в больнице со швами на голове, но в ушах Анны звучал его голос:

— Так ты вернешься? Не застрянешь? («Если дадут командировочные и подъемные…») Говори честно: ты — чья? («Я крепостная девка графа Шереметьева».) Врешь. Не так. («Наложница из гарема Карачаева».) Вот так.

В автобусе не сохранилось ни одного кожаного сиденья, ни одного целого стекла. Сидели на досках. И в дороге так дуло со всех сторон, что Анна не раз припомнила удобства обоза, веретье и армяки, которыми ее укрывали возчики, тишину и безветрие.

Подъезжая к Семипалатинску, Павлищев сказал:

— Ну, хоть вы с Карачаевым будете поминать меня добром. Если б не я… ваши отношения сложились бы менее благоприятно.

Она не ответила ему. Ее сильно знобило.

Сошла она с автобуса уже с температурой за тридцать девять, ночью бредила, а назавтра или послезавтра попала в больницу с крупозным воспалением легких.

В больнице ее отыскал Небыл, бесстрашный геолог. Дней десять она его не узнавала в горячечном бреду. И лишь позднее нянечки ей рассказали, кто́ не спал ночей у ее постели, доставал лекарства, легкую еду, кто ее отпоил молоком, выходил, как мать ребенка.

Добрый, верный Янка. Он нашел ее вовремя. Он опоздал.

В день, когда больничный врач сказал ей, что жить она будет, а бегать «по Сибири» без калош — нет, на одни сутки примчался Георгий, обругал Небыла, — должно быть, за то, что тот молчал о ее болезни, и сказал, что едет учиться в Москву и берет Анну с собой.

Их не отпускали до поздней осени, а осенью, когда она плыла вниз по Ульбе на плоскодонном дощанике, Павлищева судил военный трибунал и дал ему два года условно, то есть, по сути, оправдал, а Карачаев вдруг получил от бюро обкома строгача, как сам он говорил, по совокупности — за дядю Ваню и за Мырзю (сняли выговор уже в Москве).

Перед отъездом в столицу Георгий повез жену в Риддерск к своим родителям. Наверно, это было ошибкой. Не следовало ездить в Риддерск по крайней мере до рождения сына. Невестка не пришлась к отчему дому, невзлюбили ее ни отец, ни мать.

По преданию род Карачаевых происходил из уральских казаков, кои, может, еще с Ермаком ходили на хана Кучума или с Дежневым в морской пролив между Старым и Новым светом, названный позднее Беринговым. Но прадед Георгия Гордей полжизни отмучился в царской каторге за политику и, как износил полдюжины рудничных тачек, снял кандальную робу и оженился, так и остался рабочим, горняком.

Спокон веку в роду Карачаевых все наперечет были рослыми — не деньгой, не саном, силой богаты и знамениты. Женились на своих, из рабочего сословия, на приданое не зарились. Была бы бабочка работница, не жирна, не тоща, не ленива, и рожала бы Карачаевых! Георгий первый привел в дом маленькую и — каждому видать — барышню.

Привел чужую, истинно, что куклу, не жену. Что с нее проку? Ни старших уважить, ни мужа уладить. Родит заморыша. Заведет свои порядки. И сломит карачаевскую силу. Чем сломит? Да тем хотя бы, что она — генеральская дочь!

Так отец Георгия порешил, как только услышал, что она Коренева. Георгию Касьяновичу был известен семиреченский генерал Коренев, николашкин и колчаковский верный пес. Еще в 1916 году он туркестанцев давил, гнал по этапу, а весной девятнадцатого года вешал без суда и следствия красных, жег сибирские села. Звали его Ипполит Стратонович, прозвище имел — Спалит Страхозович. Дочка была вылитая Коренева! Стало быть, из тех, кои Гордея судили, в железы ковали.