Белая птица

30 июля целый день тишина, ни единого выстрела.

А 31 июля, на рассвете, в тумане, японцы атаковали и Безымянную и Заозерную двумя пехотными полками 19-й дивизии, выдвинутой из Кореи. И Ян понял: дух выпущен из бутылки.

Неравные бои длились двое суток. Воевала японская гвардия — квантунцы. На исходе 1 августа, антивоенного дня, они столкнули наши заставы с сопок в низину и вклинились северней озера Хасан на четыре километра. Четыре тысячи метров. Пять тысяч шагов. Как раз до того болотца, у которого жил в брезентовой палатке Ян.

И он со странным спокойствием, словно бы со стороны, подумал о том, что японцы последними ушли из Владивостока в 1922 году, спустя два года после краха белой армии на Перекопе; они первыми пришли теперь. Еще вчера война казалась за горами, за морями — в Абиссинии, Испании и Китае. Ныне ее зарево горело в приморском небе у деревни Новоселки.

Ян вступил в бой в середине рабочего дня, бросив в мокрую траву теодолит и сунув за пояс геологический молоток. Лежал и стрелял из винтовки. Когда же был убит старший в их партии, по званию техник-лейтенант, Ян стал командиром, потому что зычный его голос был слышен сквозь стрельбу.

«Все войны разные, а бои как близнецы…» — думал Ян, и сердце его билось зло и ровно, как будто он воевал всю жизнь.

2 августа стали подходить наши полевые войска. Их было мало. Они разворачивались в боевые порядки прямо с форсированного марша. Лил дождь, его высушивал в воздухе огонь японских пушек и минометов. К ночи японцев все же удалось оттеснить за озеро Хасан. Они встали на сопках.

Ян и его люди тоже выдвинулись к приграничному берегу озера, к северной его бухте, под сопкой Безымянной, и закопались, как положено порядочному стрелковому отделению. Были у них и раненые — чин чином, как у соседей. Но, как и вчера и позавчера, ими вроде бы никто не командовал, топографы чувствовали себя, как куры среди гусей, и это казалось недобрым признаком; лишь Яна это не удивляло и не пугало. Война как война: на карте одно, на месте другое.

Всю ночь напролет и на другой день противник бросался в контратаки с яростью азиатской. Мы устояли, но устояли и японцы.

Яна вызвали на командный пункт. Незнакомый молодой майор посмотрел его документы, расспросил, как он действовал, и приказал ему отойти в тыл, показав на карте — куда.

— Вот эту вашу карту, — сказал Ян со скрытой обидой, — я рисовал. И ту, по которой вы будете завтра воевать, я. И ту, по которой командует ваш начальник, тоже я.

— Тем более, — оборвал майор. — В тыл!

Ян сказал майору: есть! И остался на месте. Остались и раненые — все.

Ранения были, правда, легкие, осколочные — мины, мины… Ян прикрепил к околышу своей кепки, поверх ободка, красноармейскую звездочку и сказал:

— Воюю малой кровью.

И по тому, как он это сказал, шутливо-беспечно, его товарищи поняли, как ему худо. Он видел и понимал то, что они узнали и поняли позднее: 29 июля на Безымянной и на Заозерной пограничных нарядов не должно было быть; а должны были быть стрелковые части с артиллерией, танками и связью для вызова авиации, одним словом — полевые войска, развернутые по правилам современной войны.

В минувшие двое суток противник укрепился на сопках за озером. Он стоял на главенствующих высотах, мы — внизу, у воды и в воде. Прорваться к Безымянной и Заозерной можно было не иначе как по узким коридорам справа и слева, между озером и границей, потому что наши войска получили приказ — г р а н и ц ы  н е  п е р е с т у п а т ь.

А эти коридоры походили на ловушки, они были долинами смерти. Ширина — полтораста, длина — три тысячи метров; такой, например, лаз вел к Заозерной. По нему гулял перекрестный пулеметный огонь — огонь из-за кордона, в висок атакующему. И минометный, минометный, минометный — без конца…

Ян, узнав об этом приказе, не сказал ни слова. Думал же он о том, что солдат может то, чего обычный смертный не может. И вспоминал совсем недавнее: иных, не наших солдат на иной, не нашей земле, которая стала ему родной.

4 августа, когда подтвердилось на деле, что мы не валим пограничных столбов, посол Сигемицу в Москве принес Литвинову ультиматум: признать новую границу на Хасане. А между тем токийские газеты писали о русских зверствах на фронте у Чанкуфын[2].

Ян видел: война идет так, как хочется японцам. По сути, нам нужно начинать все сначала. Они шли с горы, а нам придется — в гору. За одни сутки японцы могли усилиться вдвое, втрое — по железной дороге с юга и по многим шоссе, укрытым за высотами. Они подтянули даже бронепоезда. А мы…

День и ночь 4 и 5 августа шумели проливные дожди. Болота обратились в озера, грунтовая дорога с севера расплылась и таяла на глазах, она была одна-единственная. Кругом — свинцовый блеск, зеленая ряска, черная, красная, белая грязь.

На нашей стороне все просматривалось с высот насквозь. Японцы били из орудий по самоварным трубам полевых кухонь и повозкам с хлебом, с консервами и овощами. Немыслимо, думал Ян, немыслимо по нитке среди болот, на виду у противника… Немыслимое совершалось — ночами, в кромешной темноте, без дорог.