Белые зубы

Дальше дадим слово Джошуа. Он встретил их неделю спустя, они брели по центру Уиллздена в поисках подходящего сквота. Они были такие потерянные, что Джошуа, осмелевший от солнечной пряжи и красоты Джоэли, завел с ними разговор. В процессе было принято решение выпить по пиву. Как принято в Уиллздене, они надрались в выше упомянутой «Пятнистой собаке», известной достопримечательности этого городка: в 1792 году о нем писали как об «особливо посещаемом доме терпимости» (Лен Сноу «История Уиллздена»), в Викторианскую эпоху он стал курортом и пользовался популярностью у лондонцев из среднего класса, мечтающих на денек вырваться «на природу», а позже превратился в стоянку для конных экипажей; потом долгое время его протекающая крыша не оставляла без работы местных ирландских строителей. К 1992 году место стало центром огромной австралийской диаспоры Уиллздена: аборигены далекого материка на протяжении пяти предшествующих лет бросали шелковистые пляжи и изумрудное море и перебирались сюда на неизменном NW2. В тот день, когда в паб заглянули Джошуа с Джоэли и Криспином, он ходил ходуном. В результате жалобы на отвратительный запах из квартиры над салоном хиромантии сестры Мэри врачи из санитарного надзора нагрянули этажом выше и выдворили шестнадцать незаконно проживающих австралийцев – те выкопали в полу большую дырку и жарили там свинью, видно, пытаясь воссоздать эффект подземной печи, распространенной в южном полушарии. Теперь оказавшиеся на улице сетовали на свою горькую судьбу трактирщику, однако этот бородатый шотландский богатырь не испытывал к своим клиентам-антиподам ни малейшего сочувствия («И как это они в своем гребаном Сиднее умудрились, твою мать, разузнать про наш гребаный Уиллзден?»). Услышав их рассказ, Джошуа сообразил, что теперь та квартира пустует, и повел Джоэли с Криспином ее посмотреть. В голове уже крутилось: только бы она жила рядом…

Здание, пусть и осыпающееся, оказалось красивым, викторианской постройки, с балкончиком и садом на крыше. Правда, в полу квартиры была огромная дыра. Джошуа посоветовал друзьям на месяц затаиться, а потом въезжать. Так они и сделали, и Джошуа стал у них частым гостем. Через месяц многочасовых бесед с Джоэли (многочасового созерцания ее грудей, скрывающихся под старенькими футболками) он почувствовал себя «обращенным»; ощущение было такое, будто кто-то взял его закрытую чалфенистскую головенку, вставил в каждое ухо по палочке динамита и проделал в его сознании ох…ную дырищу. В ослепительной вспышке света он вдруг понял, что любит Джоэли, что его родители дерьмо и сам он дерьмо тоже, что самое большое на Земле животное сообщество ежедневно принуждается к труду, мучается в неволе и уничтожается при полнейшем попустительстве руководства всех стран мира. Неизвестно, насколько последнее открытие было обязано своим появлением первому, однако оно начисто избавило Джошуа от чалфенизма, а также желания рассмотреть эти вещи по отдельности и попробовать их сочетать. Вместо этого он перестал есть мясо, сбежал в Гластонбери, сделал татуировку, научился с закрытыми глазами отмерять восьмушки (что-то ты теперь скажешь, Миллат?) – в общем, отлично проводил время… пока в итоге совсем не извелся совестью. И Джошуа решил признаться, что он сын Маркуса Чалфена. Джоэли пришла в ужас (и, как хотелось думать Джошуа, немного им очаровалась – с врагом в одной постели и все такое). Джошуа отправили подобру-поздорову, а ФАТУМ устроил двухдневное совещание по следующим вопросам: но он как раз тот, кого мы… Ах, но мы могли бы использовать…

В результате долгих обсуждений, голосований, возражений, поправок они не придумали ничего умнее, как спросить его, на чьей он стороне. Джошуа ответил: на вашей, и Джоэли приняла его обратно с распростертыми объятиями, на мгновение прижав его к своей изящной груди. Его, как трофей, выставляли на каждом собрании (ему доверили роль секретаря), он был самым ценным бриллиантом в их короне: рекрут из стана врага.

С этих пор вот уже полгода Джошуа пестовал в себе презрение к отцу, часто виделся со своей любовью и разрабатывал долгосрочный план по внедрению в их семейную жизнь (гостеприимство Джонсов охладевало, и ему негде было жить). Старательно не замечая подозрительное отношение Криспина, Джошуа втирался к нему в доверие. Вел себя как лучший друг, чуть что бросался на помощь (то фотокопию снять, то сделать плакат или брошюру), спал у них на полу, праздновал их седьмую годовщину свадьбы, а на день рождения презентовал Криспину гитарный медиатор ручной работы – и все это время злостно его ненавидел, желая жену его так, как еще никто в мире не желал жены ближнего своего, и вынашивал замыслы избавления от него с такой зеленоглазой завистью, перед которой бы побледнел Яго.