Белые зубы

Джошуа глядел на Уайтхолл, где люди радостно готовились к генеральной репетиции конца света. Они все знали, что он произойдет, так же как знали, как будут себя вести, когда он произойдет. Но не мы правим миром, думал Джошуа, а он нами. И с этим ничего не поделаешь. Впервые в жизни он это ясно понял. А Маркус Чалфен думает как раз наоборот. И тогда он в общих чертах понял, почему дошел до этого, почему он проезжает по Вестминстер-бридж и смотрит на Биг-Бен, отсчитывающий время до того момента, когда он, Джошуа, погубит своего отца. Потому же, почему мы все до этого ходим, пробираясь между рифами и водоворотами, между Сциллой и Харибдой?

* * *

Братья Миллат, Хифан, Тайрон, Мо Хусейн-Ишмаэл, Шива, Абдул-Колин и Абдул-Джимми застыли как вкопанные посреди станции, а вокруг них бурлила новогодняя жизнь.

– Круто, – сказал Миллат. – И что теперь делать?

– Читать не умеешь? – спросил Абдул-Джимми.

– Братья, давайте сделаем так, как написано, – сказал Абдул-Колин своим глубоким, мягким баритоном, пресекая всякие споры. – Пересядем на Финчли-роуд, если будет на то воля Аллаха.

Миллат действительно не мог прочитать объявление, и по очень простой причине. Он был под кайфом. Сегодня был второй день Рамадана, и Миллат обкурился. Каждый синапс его тела закончил работу и пошел домой. Но один трудолюбивый работник задержался и трудился у него в мозгу, поддерживая бег одного навязчивого вопроса: «Зачем? Зачем накуриваться, Миллат? Зачем?» Хороший вопрос.

Днем он нашел в шкафу забытую восьмушку марихуаны – целлофановый пакетик, который он не решился выкинуть шесть месяцев назад. И он все выкурил. Немного – прямо в своей комнате (курил в форточку), еще немного в Гладстон-парке, бóльшую часть на стоянке уиллзденской библиотеки и прикончил остатки в общежитии у некоего Уоррена Чэпмена – южноафриканского скейтбордиста, с которыми они когда-то дружили. В итоге сейчас, когда он стоит на платформе с остальными братьями, он так укурен, что слышит не только звуки в звуках, но и звуки в звуках в звуках. Он слышит, как мышь бежит по рельсам, и стук ее лапок вписывается в высшую гармонию, в высший ритм, вместе с неровным сопением старушки, стоящей в двадцати футах от него. И даже когда подошел поезд, он различал эти звуки сквозь его грохот. Миллат знал, что если выкуришь много травы, много-много, то достигнешь уровня дзен-буддистской ясности и будешь совершенно в норме, как будто вообще не курил. Миллат хотел бы чувствовать себя именно так. Но он не смог дойти до дзен-буддистской ясности. Просто не хватило травы.

– Что с тобой, брат Миллат? – заботливо спросил Абдул-Колин, когда двери вагона открылись. – Цвет лица у тебя какой-то нездоровый.

– Неа, все нормально, – сказал Миллат и вполне правдоподобно принял нормальный вид. Трава – не то что алкоголь: как бы тебя ни развезло, ты всегда можешь собраться до некоторой степени. Чтобы доказать самому себе, что это так, Миллат медленно и уверенно прошел в конец вагона и сел между братом Шивой и восторженными австралийцами, едущими на ипподром, закончив собой рядок братьев КЕВИНа.

У Шивы, в отличие от Абдула-Джимми, была буйная молодость, и он с пятидесяти ярдов узнавал эти красноречивые красные глаза.

– Миллат, приятель, – сказал он достаточно тихо для того, чтобы братья не услышали его за грохотом поезда. – До чего ты себя довел?

Миллат поднял голову и посмотрел вперед, на свое отражение в стекле.

– Я готовлюсь.

– Как? Выводя себя из строя? – прошипел Шива. Он глянул на ксерокопию Суры 52, которую он никак не мог точно запомнить. – Ты что, больной? Это же и в нормальном состоянии невозможно запомнить, а уж если как ты…

Миллат слегка покачнулся и заторможенно повернулся в Шиве:

– Я готовлюсь не к чтению Суры, а к действиям. Потому что никто, кроме меня, не способен действовать. Мы теряем одного человека, и все остальные тут же предают общее дело. Все бегут, а я остаюсь.