«Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы

Сам Пушкин был верным адептом Ars amandi (или Ars amatoria), «Науки любить», воспетой великим римским поэтом. Эпическая поэма с таким названием стала одним из памятников латинской литературы и на двадцать веков пережила своего создателя. Прежде всего потому, что, по меткому замечанию одного французского автора, это была собственно не «наука любить», а «наука соблазнять». Впрочем, остановимся на пушкинском варианте: «наука страсти нежной»…

В отдельном издании первой главы «Онегина» (1825) есть примечание, посвященное Овидию и не включенное в полное издание романа: «…Поэт сдержал свое слово, и тайна его с ним умерла: «Alterius facti culpa silenda mihi»[812] (VI, 653).

О книге Овидия «Tristium» («Скорбные элегии») Пушкин пишет в статье «Фракийские элегии. Стихотворения Виктора Теплякова»: «Она выше, по нашему мнению, всех прочих сочинений Овидиевых (кроме «Превращений»). Героиды, элегии любовные и сама поэма «Ars amandi», мнимая причина его изгнания, уступают «Элегиям понтийским». В сих последних более истинного чувства, более простодушия, более индивидуальности и менее холодного остроумия. Сколько яркости в описании чуждого климата и чуждой земли! Сколько живости в подробностях! И какая грусть о Риме! Какие трогательные жалобы!» (1836; ХII, 82). Имя римского поэта навсегда связано с судьбой Пушкина-изгнанника. Вспомним, что по приезде в Кишинёв Пушкин вступил в масонскую ложу «Овидий»[813].

Ранее Пушкин широко использовал тексты Овидия («Tristium» и «Письма с Понта») для сопоставления своей судьбы с судьбой римского поэта:

Овидий, я живу близ тихих берегов,
Которым изгнанных отеческих богов
Ты некогда принес и пепел свой оставил.
Твой безотрадный плач места сии прославил;
И лиры нежный глас еще не онемел;
Еще твоей молвой наполнен сей предел.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Суровый славянин, я слез не проливал,

Но понимаю их; изгнанник самовольный,
И светом, и собой, и жизнью недовольный,
С душой задумчивой я ныне посетил
Страну, где грустный век ты некогда влачил.
Здесь, оживив тобой мечты воображенья,
Я повторял твои, Овидий, песнопенья,
И их печальные картины поверял…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Как ты, враждующей покорствуя судьбе, Не славой – участью я равен был тебе.

(«К Овидию», 1821, II, 218

)

Проходят годы, но Пушкин не забывает Овидия. Об этом свидетельствует стилизация <Ручей>, относящаяся к 1827 году:

В роще карийской, любезной ловцам, таится пещера,
Стройные сосны кругом склонялись ветвями, и тенью
Вход ее заслонен на воле бродящим в извивах
Плющем, любовником скал и расселин. С камня на камень
Звонкой струится дугой, пещерное дно затопляет
Резвый ручей. Он пробив глубокое русло, виется
Вдаль по роще густой, веселя ее сладким журчаньем. (III, 76

)

Д.П. Якубович первым указал на «сходство» этого наброска со стихотворным отрывком из ХI книги «Метаморфоз» Овидия (Est prope Cimmerios longo spelunca recessu…)[814].

Во втором номере «Современника» (июль 1836 г.) были опубликованы «Записки Н.А.Дуровой, издаваемые А. Пушкиным» с латинским эпиграфом: Modo vir, modo femina. – Ov.[815]

Пушкин ощущает себя духовным наследником великого латинянина:

В моих руках Овидиева лира
Счастливая певица красоты… (ХVII, 19

)

В библиотеке Пушкина на Мойке было два издания Овидия на русском языке, два на французском и одно на латыни.

Своим неравнодушным, даже трепетным отношением к Овидию Пушкин навсегда поселил римского поэта в садах и кущах русской словесности. И вот уже в начале ХХ столетия Осип Мандельштам вспоминает о временах,

…Когда, с дряхлеющей любовью
Мешая в песнях Рим и снег,
Овидий пел арбу воловью
В походе варварских телег[816]

… (1914)