«Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы

Я памятник себе воздвиг чудесный вечный;
Металлов тверже он и выше пирамид;
Ни вихрь его, ни гром не сломит быстротечный
И времени полет его не сокрушит…

Не случайно, в своем итоговом стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» (1836) Пушкин пошел вослед этому подражанию Державина на оду Горация «К Мельпомене». Из этой оды и взят знаменитый латинский эпиграф: «Exegi monumentum».

Интересно отметить, что впервые Пушкин обратился к теме Горациева «Памятника» уже в лицейском стихотворении «Городок»:

Как знать, и мне, быть может,
Печать свою наложит
Небесный Аполлон;
Сияя горним светом,
Бестрепетным полетом
Взлечу на Геликон.
Не весь я предан тленью.

.. (1815; I, 102)

Мотивы из этой программной оды Горация были, что называется, на слуху у русского образованного читателя и до Державина. Ее впервые перевел Ломоносов (1747), и Пушкин, разумеется, был знаком с этим переводом:

Я знак бессмертия себе воздвигнул
Превыше пирамид и крепче меди…

Дотошные пушкинисты подсчитали, что «из всех поэтов античности Гораций занимает в течение всей жизни Пушкина первое место по количеству обращений к нему»[821].

Тот самый Децим Юний Ю в е н а л (ок. 60 – после 127), римский поэт, о котором мог «потолковать» автор «Онегина», нередко встречается в пушкинских стихах. Юный Пушкин пишет в «ювеналовом духе» сатиру «Лицинию». Лейтмотив этого раннего стихотворения – «Свободой Рим возрос, а рабством погублён». Это отличная и вполне зрелая стилизация римской оды:

Лициний, зришь ли ты: на быстрой колеснице,
Венчанный лаврами, в блестящей багрянице,
Спесиво развалясь, Ветулий молодой
В толпу народную летит по мостовой?
Смотри, как все пред ним смиренно спину клонят;
Смотри, как ликторы народ несчастный гонят!.. (1815; II, 11

)

Тогда же, в лицее, в своем литературном дебюте, юноша Пушкин обращается «К другу-стихотворцу» (то есть к милому «Кюхле»):

Перебирая всё, как новый Ювенал,
Ты о поэзии со мною толковал… (1814; I, 25

).

Другому другу, Константину Батюшкову, он советует:

Иль, вдохновенный Ювеналом,
Вооружись сатиры жалом… (1814; I, 74

).

«Гневную музу Ювенала» призывает Пушкин и позднее:

О муза пламенной сатиры!
Приди на мой призывный клич!
Не нужно мне гремящей лиры,
Вручи мне Ювеналов бич! (1820–1826, II, 458

).

В 1836 году Пушкин занялся переводом Десятой сатиры Ювенала (о близорукости всех человеческих желаний):

От западных морей до самых врат восточных
Не многие умы от благ прямых и прочных
Зло могут отличить… (III, 429

)

Работу эту Пушкин не завершил.

«Ювенал как писатель оставался для Пушкина до конца дней больше символом, чем соратником, привлекал скорее своим пафосом, чем художественной формой. Но «ювеналов бич» оказывался в его руках всякий раз, когда душа воспламенялась гневом против тиранства, гонений на ум, честь и свободу личности…», – отметил литературовед Л.Б. Степанов[822].

В библиотеке Пушкина было три издания Ювенала, все во французском переводе и с параллельным латинским текстом оригинала.

Вспомним юношескую поэму Пушкина «Бова»:

Несравненного Виргилия
Я читал и перечитывал,
Не стараясь подражать ему
В нежных чувствах и гармонии… (I, 63

)

О пушкинском знакомстве с творчеством прославленного римского поэта Марона Публия Виргилия (или Вергилия, 70–19 до н.э.) можно предположить не только потому, что его выбрал Данте в качестве «проводника» в потустронний мир, или потому что в молодости Пушкин над ним «зевал» и «помнил, хоть не без греха из «Энеиды» два стиха». Есть и другой сюжет. Он связан с одним из возможных источников пушкинской «Сказки о золотом петушке». Первым высказал эту версию ученый-филолог К.Н. Державин в 1943 году: «В европейской традиции предание о петухе связано с образом великого римского поэта Виргилия, за которым народное мнение упрочило, как известно, славу колдуна и чародея»[823].