«Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы

История про Петрония едва начата Пушкиным, но сохранился лаконичный конспект: «Описание дома. – Первый вечер, нас было кто, <стар> греч.<еский> философ исчез – Петр.<оний> улыбается и сказывает оду (отрывок). (Мы находим Петрония со своим лекарем – он продолжает рассуждение о роде смерти – избирает теплую ванну и кровь) – описание приготовлений. – Он перевязывает рану и начинаются рассказы 1) О Клеопатре – наши рассуждения о том. 2) вечер, Петроний приказывает разбить драгоценную чашу – диктует Satyricon – рассуждения о падении человека – о падении богов – о общем безверии – о предрассудках Нерона – <Хр.> раб христианин…» (VIII, 936).

Мимо внимания исследователей не прошло значение эпизода с Петронием в замысле Повести о римской жизни. «Именно Петроний, оклеветанный и отвергнутый властью поэт, должен был занять центральное место в произведении Пушкина 1830-х годов, когда тема поэта и власти, смерти и бессмертия стала одной из основных, определяя автобиографический аспект образа Петрония…»[831].

Замечательный разбор художественных достоинств другого пушкинского наброска о древнем Риме сделал Борис Михайлович Эйхенбаум в классической статье о поэтике Пушкина. Он употребил там римский термин «артикула» и, разбив текст на такие артикулы, показал истинно поэтический ритм пушкинской прозы:

1. Цезарь путешествовал;
2. мы с Титом Петронием
3. следовали за ним издали…
4. По захождении солнца
5. нам разбивали шатер,
6. расставляли постели —
7. мы ложились пировать
8. и весело беседовали.
9. На заре
10. снова пускались в дорогу
11. и сладко засыпали
12. каждый в лектике своей,
13. утомленные жаром
14. и ночными наслаждениями.

Ученый отметил поразительную слоговую устойчивость артикул и нашел в ней связь с хореической четырехстопной строкой. Он пишет в этой связи: «Где-то Пушкин называет прозу мякиной. Однако, у него самого она далеко не мякина. И это потому, что она выросла непосредственно из стиха»[832].

Еще в Лицее Пушкин связал эпоху упадка Рима с именем Петрония:

…за дедовским фиялом,
Свой дух воспламеню Петроном, Ювеналом,
В гремящей сатире порок изображу
И нравы сих веков потомству обнажу. (I, 113

)

По мнению Ю.М. Лотмана, Пушкин не только хотел включить в повесть «Цезарь путешествовал…» (VIII, 387) свои подражания Анакреону и Горацию, но и вообще рассматривал сюжет о Петронии и его смерти как своеобразную рамку, в которую должна была быть вставлена широкая картина упадка античного мира и рождения нового. Петроний у Тацита – яркий образ изнеженного сына умирающего века. Это античный Денди, законодатель мод в высшем обществе эпохи Нерона: «elegantiae arbiter», и одновременно беспощадный сатирик, жертва тирании Нерона. Он изящно расстается с жизнью, вскрыв себе вены среди беспечной беседы о поэзии… «Сохранившийся план продолжения дает основание говорить о сложном и исключительно значимом пушкинском замысле. Прежде всего в композицию, построенную по принципу “последних вечеров” Петрония, должны были войти его “рассуждения о падении человека – о падении богов – об общем безверии – о предрассудках Нерона”. Картина духовного опустошения античного мира должна была подкрепляться отрывками из “Сатирикона”… Неясно, собирался ли Пушкин дать переводы или пересказы произведений Петрония или, что кажется более вероятным, судя по наброскам плана, создать свою стилизацию не дошедших до нас отрывков “Сатирикона”»[833].

Повесть осталась незаконченной, как и многие другие блестящие замыслы поэта. Более полувека спустя он был мастерски реализован одним из многочисленных почитателей пушкинского гения польским прозаиком Генриком Сенкевичем в романе «Quo vadis» («Камо грядеши», или «Куда идешь»), посвященном последним годам правления Нерона. «Вчитываясь в “Анналы”, – писал Сенкевич, – я не раз чувствовал, что во мне зреет мысль дать художественное противопоставление двух миров, один из которых являл собою всемогущую правящую силу административной машины, а другой представлял исключительно духовную силу». В 1893 году писатель, по его собственным словам, осматривал Рим «с Тацитом в руках». Появившийся в результате этой поездки роман прославил Сенкевича и принес впоследствии ему Нобелевскую премию по литературе (1905). И так же, как в лишь начатой повести Пушкина, одним из главных трагических героев его эпопеи стал Петроний, философ упадка Древнего Рима.

И другой нобелевский лауреат, русский поэт Иосиф Бродский, сумел тонко почувствовать эту связь времен: