«Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы

Сама величественная картина Кавказских гор, казалось, располагала автора к латинским ассоциациям и перекличкам с римскими писателями: «По свидетельству Плиния, Кавказские врата, ошибочно называемые Каспийскими, находились здесь. Ущелие замкнуто было настоящими воротами, деревянными, окованными железом. Под ними, пишет Плиний, течет река Дириодорис…» (VIII, 452). Между прочим, через другую кавказскую реку – Куру Пушкин переправился «по древнему мосту, памятнику римских походов» (VIII, 455).

Иногда латинское словцо нужно Пушкину для усиления метафоры. Например, в незавершенном прозаическом отрывке 1830 года Пушкин пишет: «Приятель мой был un homme tout rond, человек совершенно круглый, как говорят французы, homo quadratus, человек четырехугольный, по выражению латинскому – по-нашему очень хороший человек».

В <Замечаниях о русском театре> Пушкин говорит об актрисе Александре Колосовой: Filiae pulchrae mater pulchirior (прелестной дочери прелестнейшая мать, лат.).

В «Борисе Годунове» Пушкин вкладывает в уста самозванца (еще одного способного ученика иезуитов) следующие слова:

Что вижу я? Латинские стихи!
Стократ священ союз меча и лиры,
Единый лавр их дружно обвивает…
Musa gloriam coronat, gloriaque Musam[840]

. (VII, 54)

Латинские выражения, как мы уже убедились, встречаются и в пушкинском эпистолярном наследии. Вот, например, как начинается деловое письмо П.А. Плетнёву из Москвы в Петербург: «Сейчас получил 2000 р., мой благодетель. Satis est, domine, satis est[841]. На сей год денег мне больше не нужно» (31 января 1831).

В письме к А.Дельвигу Пушкин процитировал рефрен брачной песни своего любимого римского поэта Катулла (Carmen LXI): «Мой друг, барон, я на тебя не дулся и долгое твое молчание великодушно извинял твоим Гименеем:

Io hymen Hymenaee io,
Io hymen Hymenaee! (XIII, 262

)

Пушкин, естественно, знал о применении латыни и как официального языка эскулапов. Среди черновиков Ш главы неоконченного романа о царском арапе записан на латыни медицинский рецепт некоего зелья, который в переводе звучит так: «Возьми воды дистиллированной, Мятной, Алкоголя поровну, Копайского бальзама по 2 унции, Сиропа каменной руты, Флердоранжевой воды, Спирта, обработанного поровну азотной кислотой по 1 драхме. Смешай»[842].

В первой главе «Евгения Онегина» Пушкин дал ставший знаменитым очерк бытования латыни в современной ему дворянской среде:

Латынь из моды вышла ныне:
Так, если правду вам сказать,
Он знал довольно по-латыне,
Чтоб эпиграфы разбирать,
Потолковать об Ювенале,
В конце письма поставить vale

[843],Да помнил, хоть не без греха
Из Энеиды два стиха.
Он рыться не имел охоты
В хронологической пыли
Бытописания Земли:
Но дней минувших анекдоты
От Ромула до наших дней
Хранил он в памяти своей. (VI, 7–8)

В «Опровержении на критики», в связи с рецензиями на «Евгения Онегина», Пушкин отметил: «Шестой песни не разбирали, даже не заметили в “Вестнике Европы” латинской опечатки[844]. Кстати: с тех пор, как вышел из Лицея, я не раскрывал латинской книги и совершенно забыл латинский язык. Жизнь коротка; перечитывать некогда. Замечательные книги теснятся одна за другою, а никто нынче по-латыни их не пишет. В 14 столетии, наоборот, латинский язык был необходим, и справедливо почитался первым признаком образованного человека» (VIII, 149–150).

П.И. Бартенев со слов С.А. Соболевского записал, что Пушкин однажды стал объяснять Марциала С.С. Мальцову, магистру философии Дерптского университета, «отлично знавшему латынь», и тот не мог «надивиться верности и меткости его замечаний»[845].

Одним из самых убедительных свидетельств постоянного интереса Пушкина к латинской литературе можно считать его переводы из римских поэтов. Это и незавершенные переложения Горация («Царей потомок Меценат») и Ювенала («От западных морей до самых врат восточных»), и подражания Виргилию. Своей законченностью выделяется стихотворение «Мальчику» с прямым указанием источника: «Из Катулла» (1832):

Пьяной горечью Фалерна
Чашу мне наполни, мальчик!
Так Постумия велела,
Председательница оргий.
Вы же, воды, прочь теките
И струей, вину враждебной,
Строгих постников поите:
Чистый нам любезен Бахус. (III, 283

)