«Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы

Гай Валерий К а т у л л (ок. 87 – ок. 54 н.э.) – пушкинский «друг на всю жизнь». Первое обращение Пушкина к Катуллу датируется 1818 годом («Торжество Вакха»), через год написан еще один юношеский набросок «Оставь, о Лезбия, лампаду…». Реминисценции из римского поэта присутствуют и в «Вакхической песне» (1825). Имя Катулла можно встретить и в черновиках «Евгения Онегина», в очерках «Бестужев предполагает…» В упомянутой нами повести «Цезарь путешествовал…» рассказчик замечает, что Петроний писал стихи «не хуже Катулла». Незадолго до гибели в «Путешествии В.Л.П.» Пушкин обращается к тем, «которые любят Катулла, Гресета и Вольтера».

По оценке историка, «пушкинский перевод, озаглавленный “Мальчику”, сыграл в русской литературе особую и значительную роль: Пушкин, в сущности, “открыл” им Катулла для русского читателя. Опубликованное в посмертном издании 1841 года, это стихотворение вызвало широкий интерес к поэзии прославленного римского лирика и обусловило те многочисленные переводы из Катулла (Л. Мея, А. Фета, А. Пиотровского, И. Сельвинского, Ф. Петровского и др.), которые сделали его известным в нашей стране»[846].

В библиотеке Пушкина ко времени создания стихотворения «Мальчику» было два издания Катулла: французское 1806 года, с параллельными текстами – латинским и французским, и немецкое – сборник стихов на латыни Катулла, Тибулла и Пропеция (Лейпциг, 1812).

Остается вспомнить прелестный хоровод римских нимф, муз, богинь и богов, красующихся и танцующих на пушкинских страницах, это спутники и спутницы вдохновения поэта: Аврора, Аполлон, Амур, Флора, Помона, Вакх, Морфей, Хлоя, Фортуна, Эрот, Парка, Феб, Эол, Минерва, Диана, Аониды, Пенаты, Венера, Гименей, Янус и другие божества, злые и добрые, прелестные и страшные, перекочевавшие в мир пушкинской фантазии из мифологии древних римлян[847].

«Отрочество и Пушкина, и Дельвига проходило среди портиков и колоннад царскосельского сада, где возвышались величественные аллегорические монументы и обломки античных статуй, привезенные графом Орловым, – отметил один из лучших наших пушкинистов, недавно ушедший из жизни Вадим Вадуро. – Создания Камерона и Кваренги и подлинные останки греческой и римской древности составляли их повседневный быт, тот условный мир античной красоты, полный откликов из области античной истории, мифологии и искусства, который встречает нас в лицейских стихах Дельвига и Пушкина. Этот мир преображается, растворяется в поэтической ткани, но постоянно – то прямо, то косвенно – выдает свое присутствие»[848]. Далее В.Э. Вацуро анализирует стихотворные «Надписи» А. Дельвига к царскосельским статуям, в частности, «К летящему Меркурию», рукопись которой содержала карандашную правку автора и самого Пушкина. Вацуро уточняет, что «это была не античная статуя, а флорентийская», и соотносит эту надпись с более поздним пушкинским рисунком «Взлетающего Меркурия» на полях «Онегина». Источником для друзей-поэтов стало одно и то же известное произведение фламандско-итальянского скульптора Джованни да Болонья, или Джанболонья (Giovanni da Bologna, 1524–1608). Он учился в Риме, как полагают, у Микеланджело, и в 1564 г. создал эту статую: по месту нахождения оригинала она называлась «Флорентийским Меркурием». В России ее знали по многим копиям, бронзовый Меркурий стоял, например, в Павловском парке, в Ораниенбауме – у бывшего дворца Петра III. Вацуро считает очень вероятным, что Пушкин видел ее и в Одессе, может быть, даже у Воронцовых, и предположил, что поэт соединил в этом рисунке и впечатление от лицейских стихов Дельвига, и собственное представление о древнем божестве: «Нельзя было не видеть, что Меркурий – бог предприимчивости и торговли – обеспечивает поэту свободу от унизительного покровительства меценатов. “Не продается вдохновенье, //Но можно рукопись продать…” Меркурий приобретал облик Аполлона. Дельвиг когда-то увидел в статуе прообраз поэта. Пушкин как бы заново возвращался к этой мысли, видоизменяя ее», – заключает В. Вацуро размышления об этом «странном сближении», сквозном образном мотиве, связавшем стихи и рисунок, посвященные статуе Джованни да Болонья.

Как тут не вспомнить и другого Аполлона, самого знаменитого – Бельведерского, к которому обращены строки пушкинской эпиграммы:

Лук звенит, стрела трепещет
И клубясь, издох Пифон;
И твой лик победой блещет… (77/, 51)

И для многих русских поэтов, с легкой руки Пушкина, имя Аполлона Бельведерского стало знаком, символическим обозначением идеала античной красоты:

Но мрамор сей ведь бог!..

(Поэт и толпа, III, 142)