«Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы

Однако сейчас это мнение оспаривается, потому что в рукописи начальные стихи были записаны с «обратным знаком»:

Для берегов чужбины дальной
Ты покидала край родной… (III, 867

)

Следовательно, речь здесь может скорее идти о русской, уезжающей за границу, а не об иностранке, возвращающейся на родину.

Эти споры не могут перечеркнуть замечательного отзыва критика: «Едва ли грациозно гуманная муза Пушкина, – писал Виссарион Белинский, – создавала что-нибудь благоуханнее, чище, святее и вместе с тем изящнее этого стихотворения по чувству и по форме»[919].

К чувствам разлуки и ревности затем прибавились боль от утраты и грустные воспоминания, когда в 1825 году, в Михайловской ссылке он узнал о смерти некогда любимой им женщины (почти одновременно пришла весть о казни декабристов): «Когда порой воспоминанье…».

В Михайловском, в 1825 году, вспоминая Одессу в третьей главе «Евгения Онегина», поэт даже называет имя своей черноокой возлюбленной:

Я вспомню речи неги страстной,
Слова тоскующей любви,
Которые в минувши дни
У ног Амалии прекрасной
Мне приходили на язык,
От коих я теперь отвык. (VI, 578

)

В рукописи Амалия названа, но имя потом тщательно вымарано, и в беловом тексте Пушкин произвел осторожную замену:

У ног любовницы прекрасной… (VI, 57

)

Стихотворение «Иностранке» тоже, по всей вероятности, посвящено Амалии Ризнич:

На языке, тебе невнятном,
Стихи прощальные пишу,
Но в заблуждении приятном
Вниманья твоего прошу:
Мой друг, доколе не увяну,
В разлуке чувство погубя,
Боготворить не перестану
Тебя, мой друг, одну тебя.
На чуждые черты взирая,
Верь только сердцу моему,
Как прежде верила ему,
Его страстей не понимая. (1824; II, 271

)

Вот, кстати, еще один веский аргумент на тему: «знал ли Пушкин итальянский?» Знал, хотя бы для того, чтобы объясняться со своей итальянской возлюбленной!

Викентий Вересаев пишет: «У Пушкина был соперник, доставлявший ему много волнений и терзаний». И далее: «Очевидно она умела горячим темным огнем зажигать кровь поклонников, хмелить их головы, но души не задевала, и, когда хмель страсти проходил, оставалось одно равнодушие. «Похотливое кокетство итальянки», – однажды писал Пушкин, по-видимому имея в виду Амалию Ризнич»[920].

31 июля 1827 года Пушкин высылает А.Дельвигу из Михайловского текст стихотворения «Элегия» (датированный 1826 годом), где вновь возникает воспоминание об Амалии Ризнич:

Под небом голубым страны своей родной
Она томилась, увядала…
Увяла, наконец, и верно надо мной
Младая тень уже летала;
Но недоступная черта меж нами есть.
Напрасно чувство возбуждал я,
Из равнодушных уст я слышал смерти весть
И равнодушно ей внимал я.
Так вот кого любил я пламенной душой
С таким тяжелым напряженьем,
С такою нежною, томительной тоской,
С таким безумством и мученьем!
Где муки, где любовь? Увы! в душе моей
Для бедной, легковерной тени,
Для сладкой памяти невозвратимых дней
Не нахожу ни слез, ни пени. (XIII, 334

)

Новый «лирический всплеск», связанный с памятью о прекрасной Амалии, относится к знаменитой болдинской осени 1830 года, накануне женитьбы поэта:

В последний раз твой образ милый
Дерзаю мысленно ласкать,
Будить мечту сердечной силой
И с негой робкой и унылой
Твою любовь воспоминать.

Бегут, меняясь, наши лета,

Меняя всё, меняя нас —
Уж ты для страстного поэта
Могильным сумраком одета,
А для тебя поэт угас… (III, 233)

Одесский приятель, поэт Василий Туманский в 1826 году посвятил Пушкину стихотворение «На кончину Р<изнич>». В 1829 году Пушкин включает имя Амалии в свой знаменитый «Дон-Жуанский список»[921].