«Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы

«Не допускать существования Бога, – значит быть еще более глупым, чем те народы, которые думают, что мир покоится на носороге», – помечает Пушкин в рукописи странствий Онегина, относящейся к 1827–1829 годам[965].

А в самом романе «Евгений Онегин» читаем: «Сто раз блажен, кто предан вере».

Об эволюции религиозного чувства Пушкина свидетельствует одна из самых последних его автобиографических помет, сделанная на листе, где записано стихотворение «Пора, мой друг, пора…», она гласит: «Скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню – поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтич. – семья, любовь etc. – религия, смерть»[966].

У Пушкина имеется замечательное рассуждение о Священном писании: «Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было уже пословицею народов; она не заключает уже для нас ничего неизвестного; но книга сия называется Евангелием, – и такова ее вечно-новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладострастному увлечению, и погружаемся духом в ее божественное красноречие». И далее Пушкин замечает: «Мало было избранных (даже между первоначальными пастырями церкви), которые бы в своих творениях приближались кротостию духа, сладостью красноречия и младенческою простотою сердца к проповеди небесного учителя» XII, 99. (Увы, в эпоху «научного атеизма» эти пушкинские строки были не в почете, потому что противоречили официально утверждавшемуся образу поэта-«безбожника».)

Если бы не ограничение «по половому признаку», навязанное епископом Марини («про женщин – пишут женщины!»), можно было вспомнить (для другой «остановки» – последней по счету) и еще один «евангельский» текст Пушкина – вышеупомянутое стихотворение «Мирская власть», написанное 5 июля 1836 года, после того, как в Петербурге была выставлена картина Карла Брюллова «Распятие». Там сказано о казни Христа:

Когда великое свершалось торжество,
И в муках на кресте кончалось Божество,
Тогда по сторонам животворяща древа
Мария-грешница и Пресвятая Дева,
Стояли, <бледные>, две <слабые> жены,
В неизмеримую печаль погружены… (III, 417

)

Вот как пишет об этом Дмитрий Мережковский в уже цитированной нами книге «Пушкин»: «Незадолго до смерти он увидел в одной из зал Эрмитажа двух часовых, приставленных к «Распятию» Брюллова. «Не могу вам выразить, – сказал Пушкин Смирновой, – какое впечатление произвел на меня этот часовой; я подумал о римских солдатах, которые охраняли гроб и препятствовали верным ученикам приближаться к нему». Он был взволнован и по своей привычке начал ходить по комнате. Когда он уехал, Жуковский сказал: «Как Пушкин созрел и как развилось его религиозное чувство! Он несравненно более верующий, чем я». По поводу этих часовых, которые не давали ему покоя, поэт написал одно из лучших своих стихотворений:

К чему, скажите мне, хранительная стража,
Или Распятие – казенная поклажа,
И вы боитеся воров или мышей?
Иль мните важности придать Царю царей?
Иль покровительством спасаете могучим
Владыку, тернием венчанного колючим,
Христа, предавшего послушно плоть свою
Бичам мучителей, гвоздям и копию?
Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила
Того, чья казнь весь род Адамов искупила,
И чтоб не потеснить гуляющих господ,
Пускать не велено сюда простой народ. (III, 418; ХVII, 27

)

Впрочем, иногда на эти темы не грех было и пошутить. И Пушкин, как мы знаем, среди шутников был первый. Вот рассказ об одном из петербургских застолий: «Смирдинский праздник удался вполне: все были дружно-веселы. Пушкин был необыкновенно оживлен и щедро сыпал остротами, из которых одну в особенности я удержал в памяти. Семёнов (цензор) за обедом сидел между Гречем и Булгариным, а Пушкин визави с ним; к концу обеда Пушкин, обратясь к Семёнову, сказал довольно громко: «Ты, Семёнов, сегодня точно Христос на Голгофе!»[967].