«Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы

Allor che Giuda di furur satollo
Piombò dal ramo, rapido si mosse
L’instigator suo demone, e scontrollo
Battendol’ali come fiamma rosse;

Pel nodo che al felon rettorse il collo

Giú nel bollor delle roventi fosse
Appena con le scarbe ugne rotollo
Ch’arser le carni e sibillar l'osse;

E in mezzo al vampa della gran bufera

Con diro ghigno Satana fu visto
Spianar le rughe della fronte altera:

Poi fra le braccia si reco quel tristo

E con la bocca fumigante e nera
Gli rese il bacio che aveva dato a Cristo.

Как отметил Р. Хлодовский, Пушкин отказался в переводе от сонетной формы и несколько архаизировал стиль, отчего стихотворение только выиграло, приобретя дантовский колорит[959].

Д.Д. Благой (в комментарии к пушкинским «Подражаниям Данте») писал: «…Пушкин проявил поистине дантовскую способность в изобретении самых разнообразных и изощренных видов мучений. Вместе с этим он достигает в изображении этих мучений такой «живописной» выразительности, «осязательности», какие он считал одной из замечательнейших особенностей дантовского мастерства. Такова, например, огромная стеклянная гора, которая после того, как бесы пустили по ней вниз раскаленное докрасна чугунное ядро, «звеня, растрескалось колючими звездами», и по которой они «пихнули» следом двух грешниц, видимо, распутниц, сорвав с них одежды. «Стекло их резало, впивалось в тело им – А бесы прыгали в веселии великом. Я издали глядел, смущением томим». Подобные строки и вообще пушкинские эпизоды вполне могли бы войти в состав дантовского «Ада», который Пушкин в своих вариациях действительно видит глазами его творца, воспроизводит его сознанием и чувством»[960].

В другом месте Благой специально подчеркивает перекличку пушкинского пересказа Джанни с творчеством Данте: «Как известно, Данте больше всего ненавидел и презирал предателей. Недаром он помещает их в девятый – последний и самый мрачный – круг ада – обиталище его владыки, «первопричины зол Люцифера», который, по грудь вмерзши во льды, гложет в своих трех чудовищных пастях предателей и, в главной – средней из них, гнуснейшего из всех предателей – Иуду»[961].

Об особенности переводческой работы позднего Пушкина говорил еще первый биограф поэта П.В.Анненков: «В эпоху мужества и крепости таланта подражания Пушкина значительно расширяют образы и мысли подлинника; таково его подражание сонету Франческо Джанни «Sopra Giuda», известное под названием «Подражание Италиянскому». Картина Пушкина приобретает энергию, которая затмевает превосходный образец, лежавший перед ним»[962].

В журнальной статье 1836 года сам Пушкин заметил: «Талант неволен, и его подражание не есть постыдное похищение – признак умственной скудности, но благородная надежда на свои собственные силы, надежды отыскать новые миры, стремясь по следам гения». («Фракийские элегии». Стихотворения Виктора Теплякова, XIII, 177.)

Однажды Максимилиан Волошин написал: «Иуда мне представляется темой, равной Каину и Фаусту. И хочется, чтобы каждый написал своего Иуду…»[963]. Пушкин «своего Иуду» писал вместе с итальянским поэтом Франческо Джанни.

Тема религиозных мотивов в творчестве Пушкина получила в последние годы углубленное звучание в работах исследователей, наконец-то избавленных от строгой идеологической цензуры. И выяснилось, что библейские и евангельские ноты звучали мощно и глубоко в творчестве поэта. «Веленью Божию, о муза, будь послушна…» (III, 424) – вот пушкинское кредо, которым он завершил последнее стихотворение своего последнего лирического цикла.

Д.С. Мережковский в книге «Пушкин» (Париж, 1937) цитирует А.О. Смирнову-Россет: «Я думаю, – замечает Смирнова, – что Пушкин – серьезно верующий, но он про это никогда не говорит. Глинка рассказал мне, что он раз застал его с Евангелием в руках, причем Пушкин сказал ему: “Вот единственная книга в мире, в ней все есть”. Барант сообщает Смирновой после одного философского разговора с Пушкиным: «Я не подозревал, что у него такой религиозный ум, что он так много размышлял над Евангелием». «Религия – говорит сам Пушкин, – создала искусство и литературу, все что было великого с самой глубокой древности; все находится в зависимости от религиозного чувства… Без него не было бы ни философии, ни поэзии, ни нравственности».

До нас дошло и свидетельство Адама Мицкевича: «Он <Пушкин> любил обращать рассуждения на высокие вопросы религиозные и общественные, о существовании коих соотечественники его, казалось, и понятия не имели»[964].