«Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы

Пушкин полностью разрезал имевшееся у него издание переводов Дешана из Данте, вышедшее в Париже в 1829 году. Отметим, что Антони Дешан был участником литературного кружка «Сенакль», где объединились Гюго, Ш. Нодье, А. де Мюссе, А. де Виньи. Дешан перевел двадцать песен из «Божественной комедии», с целью, как он отметил сам в предисловии «передать стиль Данте – нервный, точный, логичный, наивный и, можно сказать, библейский в большинстве пассажей; украшенный и в то же время очень простой». Этот подход во многом совпадал с пушкинским пониманием Данте.

Возвращаясь к нашему сонету, следует подчеркнуть, что ни у Джанни, ни у Дешана нет введенного Пушкиным мотива оживления Иуды (он отсутствует и в Новом Завете). Поцелуй Сатаны умирающему грешнику в фольклоре связан с представлением о том, что дьяволу таким образом достается душа, излетающая с последним дыханием. Сюжет стихотворения, по сути дела, является контаминацией ряда апокрифических мотивов. В каноническом Евангелии только раз кратко сказано, что Иуда «отыде и шед удавися» (От Матфея, гл. 27, с. 129). Правда, в церковных книгах встречаются сведения о том, что веревка оборвалась, и Иуда потом жил долгие годы, но Пушкин избирает версию итальянского поэта.

При этом он добавил в рассказ Джанни подлинно дантовскую экспрессию, фантасмагорию ужаса:

Как с древа сорвался предатель-ученик,
Диавол прилетел, к лицу его приник,
Дхнул жизнь в него, взвился с добычей смрадной
И бросил труп живой в гортань геенны гладной…
Там бесы, радуясь и плеща, на рога
Приняли с хохотом всемирного врага
И шумно понесли к проклятому владыке,
И сатана, привстав, с веселием на лике,
Лобзанием своим насквозь прожег уста,
В предательскую ночь лобзавшие Христа. (III, 418

)

В автографе над текстом стихотворения поставлена римская цифра «III» (ПД, № 235). Аналогичные цифровые пометы («II», «IV» и «VI») имеются в автографах стихотворений «Отцы пустынники и жены непорочны…» (молитва Великого поста проповедника Ефрема Сирина, звучащая на Страстной неделе), «Мирская власть» и еще одно «итальянское» произведение – «Из Пиндемонти». Пушкинисты полагают, что поэт искал пути объединения этих текстов в один евангельский цикл, получивший, по меткому определению Н.В. Измайлова, название «Каменноостровский» и ставший поэтическим завещанием Пушкина.

Более того, новейшими исследованиями установлено, что это – не просто евангельский, а именно «Пасхальный» цикл, где цифры соотносятся с днями Страстной недели и завершаются кульминацией – знаменитым «Памятником», приходящимся на день седьмой, то есть на Воскресенье Христово. Таким образом, в оправдание пословицы «дорого яичко к Христову дню» пушкинскому «Иуде» суждено было попасть из петербургского поэтического Пасхального цикла в римский прозаический!

Сергей Фомичев пишет в своем комментарии: «Стихотворение <“Подражание италиянскому”> может показаться противоречащим по духу предыдущему (“молитва Сирина”), где среди главных заповедей морали подчеркивается: «Да брат мой от меня не примет осужденья». На самом же деле цикл нигде не вступает в противоречие с главной идеей, лежащей в его основе. После проповеди Добра, бескомпромиссного и полного, воссоздается картина Зла, воплощенного в предательстве Иуды. Казалось бы, заветы Добра, диктующего обязанность не посягать на свободу человека ни в каких обстоятельствах, развязывают руки Злу и предопределяют его торжество в мире. Однако в соответствии с общим наивным взглядом естественного человека в третьем стихотворении цикла показывается, что Злу положены неодолимые пределы. Оказывается: Зло самодовлеюще и самоисчерпы-вающе. И дело даже не в том, что предатель ученик сам осуждает себя на казнь; преступник при этом еще спасается (срывается из петли), но лишь затем, чтобы получить заслуженную награду: предательский поцелуй Иуды предвосхищает лобзание Сатаны – искренний, но и убийственный дар «врага человеческого» предателю»[957].

Повторим, что пушкинский перевод текста Джанни близок к оригиналу, но не буквален. Вот как написал итальянский поэт[958]: