«Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы

Анненков также обратил внимание на связь «Арапа…» с семейными преданиями и русским фольклором. Говоря о пушкинских записях няниных сказок, Анненков замечает: «Трогательное впечатление производят эти рассказы няни, записанные в той же тетради, где и начало романа «Арап Петра Великого», и «Евгений Онегин», и «Цыганы», и много отдельных мыслей, блещущих умом и проницательностью»[461].

В 1861 году Ап. Григорьев в статье «Западничество в русской литературе», говоря о художественной манере Пушкина, счел нужным заметить, что поэт «не впадал» в модное в его время направление исторической прозы и «сам употреблял краски единственно тогда, когда убежден был, что эти краски настоящие, как в его «Арапе Петра Великого» или в «Капитанской дочке» и «Дубровском»…»[462]

В наш обзор откликов на роман о царском арапе в литературной критике прошлого столетия следует поместить мнение Ф.М. Достоевского, который назвал «Арапа Петра Великого» наряду с «Повестями Белкина» (в письме к Н.Н. Страхову от 24 марта 1870 г.) «гениальным новым словом, которое до сих пер совершенно не было нигде и никогда сказано»[463].

Примечательное высказывание о стиле пушкинской прозы принадлежит поэту-петрашевцу А.Н. Плещееву (1877 г.): «Ничто так не трудно, как простота. В этом отношении – слог Пушкина для меня высший образец. Его повести «Капитанская дочка», «Дубровский», «Арап Петра Великого» читаются с равным наслаждением и детьми и взрослыми… До такой высокой простоты можно дойти только путем долгого труда, или нужно быть гением. Безыскусственность – вот высшее искусство»[464].

Критик и публицист А.М. Скабичевский в статье в «Северном вестнике» (1886) восхищается пушкинским чувством истории: «В повести этой («Арап Петра Великого». – А.Б.) впервые вполне обнаружилось глубокое и гениальное историческое чутье Пушкина. Первое, что вас поражает здесь, это идеальная объективность рассказа. Ничего тут ни преувеличено, ни преуменьшено… перед вами трезвая, реальная и беспристрастная историческая правда… Главное достоинство повести заключается в гениальном уменьи уловить дух времени в различных мелких нюансах обыденной жизни».

Критик особенно выделяет описание Пушкиным реальной обстановки петровского времени, «произвольное вмешательство Петра в частные, семейные дела своих приближенных, что носило характер чего-то стародавнего, патриархального, вотчинного… Эти спесивые и гордые люди поражают вас в то же время рабской приниженностью своей, и Петр со своею непреклонною волею тяготеет грозным роком над всеми действующими лицами романа… Несколькими могучими чертами обрисовывается вполне перед нами и политическое, и нравственное состояние целого сословия в эпоху Петра, со всем его и рабским страхом, и подобострастным ничтожеством перед необъятною силою грозного реформатора, который шутить не любил»[465].

Так литературный XIX век России отзывался о пушкинской исторической прозе, о ее первенце – «Арапе Петра Великого». Оценки своих предшественников дополнил незадолго до смерти Лев Толстой: «Главное у него – это простота и сжатость рассказа: никогда ничего лишнего…»[466]

«Ценсура-дура»

Недавно, тяжкою цензурой притеснен,

Последних, жалких прав без милости лишен…

А.С. Пушкин. «Второе послание к цензору» (II, 367)

В III книжке «Современника» за 1836 год Пушкин опубликовал свою статью «Мнение М.Е. Лобанова о духе словесности, как иностранной, так и отечественной». Статья эта очень важна для понимания литературных и эстетических взглядов Пушкина в последние годы его жизни. В статье цитируется выступление реакционного писателя и журналиста М. Лобанова в Российской академии: «По множеству сочиняемых ныне безнравственных книг ценсуре предстоит непреодолимый труд проникнуть во все ухищрения пишущих <…> Кто же должен содействовать в сем трудном подвиге? Каждый добросовестный русский писатель, каждый просвещенный отец семейства, а всего более Академия, для сего самого учрежденная. Она, движимая любовью к государю и отечеству, имеет право, на ней лежит долг неослабно обнаруживать, поражать и разрушать зло, где бы оно ни встретилось на поприще словесности».