«Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы

Скала и шторм. Скала и плащ и шляпа.
Скала и Пушкин. Тот, кто и сейчас,
Закрыв глаза, стоит и видит в сфинксе
Не нашу дичь: не домыслы в тупик
Поставленного грека, не загадку,
Но предка: плоскогубого хамита,
Как оспу, перенесшего пески.
Изрытого, как оспою, пустыней,
И больше ничего. Скала и шторм[513]

…

В ранних царскосельских стихах Анны Ахматовой мелькнул образ «смуглого поэта» (выражение А.И. Тургенева):

Смуглый отрок бродил по аллеям,
 У озерных грустил берегов,
И столетие мы лелеем
Еле слышный шелест шагов.

«Черный Пушкин», «Пушкин-негр» – герой детских воспоминаний Марины Цветаевой. Ей же принадлежит поразительное по глубине и историзму стихотворение «Петр и Пушкин», где формула «прадед – правнук» кровно связывает великого русского поэта с великим преобразователем России. И как отзвук придворных интриг:

Поняв, что ни пеной, ни пемзой —
Той Африки, – царь-грамотей
Решил бы: «Отныне я – цензор
Твоих африканских страстей».

Тогда же (1931 год) в программном стихотворения о любимом поэте «Пушкинскую руку // Жму, а не лижу…» М.И. Цветаева вновь всматривается в его облик:

Знаю, как скрипелось
Негрскими зубьми!

Сравним с признанием Эдуарда Багрицкого:

И мне, мечтателю,
Доныне любы:
Тяжелых волн рифмованный поход,
И негритянские сухие губы,
И скулы, выдвинутые вперед…

А вот детали портрета из стихотворного цикла Бориса Корнилова «Пушкин»:

Ноздри злы и раздуты,
Желтеют белки…

(«Путешествие в Арзрум»)

Или строки из другого стихотворения того же цикла:

Знаменитый ,
Молодой ,
Опальный ,
Яростный российский соловей,
По ночам мечтающий о дальней,
О громадной Африке своей.

(«Пушкин в Кишиневе»)

И там же – знакомый мотив:

Но стихи, как раньше, наготове,
Подожжен —
Гори и догорай, —
А лавина африканской крови
И кишит и плещет через край.

Есть у Пушкина удивительный автопортрет, где его черты угадываются в облике коня. Об этом рисунке еще ничего не было известно, когда Павел Антокольский посвятил Пушкину свое стихотворение «Работа»:

Этот сильный, привыкший к труду человек,
Как арабский скакун уходившийся в пене.
Глубока синева его выпуклых век.
Обожгло его горькие губы терпенье…

Пушкинская родословная не дает покоя и поэту Вл. Василенко, который в 1924 году в стихотворении под многозначительным названием «Наш» неожиданно как бы принимает биографическую версию Ф.Булгарина:

Прадед куплен за бутылку рома,
Хоть и был он у царя в чести.
И тебе, как никому другому,
Кровь арапа волновала стих.
Эта верная живая жила
Прозвучала громче голубой,
Эта кровь спаяла и сдружила
Наше поколение с тобой.

«Арапский профиль» Пушкина видится и поэту О.Колычеву, автору стихотворения «В лицейских садах»:

Скажите, вязы великанские
И великанский древний дуб,
Вы помните ли африканские
Крутые очертанья губ?

Губы эти становятся почти обязательной деталью. Олжас Сулейменов, как всегда, – мастер детали:

Поэт красивым должен быть, как Бог,
Кто видел Бога? Тот, кто видел Пушкина.
Бог низкоросл, черен, как сапог,
С тяжелыми арапскими губами…

(«На площади Пушкина»)

Но основное все-таки, по мнению поэтов, – темперамент! Свой портрет Пушкина дает Белла Ахмадулина: