«Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы

В это же время Пушкин делает весьма знаменательное прибавление в свою библиотеку: приобретает книгу «Дормидошка – пустая голова, или Анекдоты о известном при дворе шуте Балакиреве. С присовокуплением исторических известий о происхождении шутов и жизни сего любимца царского» (Москва, в типографии Н.Степанова, 1836)[499]. Еще раньше, в «Записках Нащокина», Пушкин записывает анекдот про шута Ивана Семеновича и князя Потемкина (X, 191).

Вспомним, как часто встречается у Пушкина имя Арлекина, персонажа итальянской комедии масок. Арлекин был известен в России еще при Петре I (его, например, вывела в своей «Комедии о пророке Данииле» царевна Наталья Алексеевна). В Европе словами арлекин, гансвурст, пульчинелла или бураттино обозначали шута вообще. Признаки демонического происхождения во внешнем облике Арлекина отмечают некоторые исследователи итальянского театра: черная кожаная маска вызывает в памяти облик чёрта.

Пушкин снова вчитывается в «преданья старины глубокой», сопоставляет… Современный биограф поэта пишет о последних годах его жизни: «Друзья усматривали в поведении Пушкина неоправданную ревность, даже невоспитанность, и винили африканскую кровь, которая текла в его жилах. На самом деле это была накопившаяся боль человеческого достоинства, которое не было защищено ничем, кроме гордости и готовности умереть»[500].

Как «шутовской кафтан» воспринял Пушкин мундир камер-юнкера, пожалованный ему царем[501]. Несколько месяцев спустя он записал в дневнике: «Г<осударю> неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностью. – Но я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного» (XII, 329).

Не был шутом и холопом прадед Ганнибал, никогда не был им и сам Пушкин, гордо сознававший свое истинное высокое звание первого поэта России.

«Тема с вариациями»

С тяжелыми арапскими губами…

О.Сулейменов. «На площади Пушкина»

«Пушкин-арап», «Пушкин-африканец» – эта формула отражает определенную литературную традицию, некий сложившийся штамп восприятия. Не будем забывать, что начало этой традиции положено самим Пушкиным.

В разное время понятие Пушкин-арап приобретало новые нюансы, наполнялось другим смыслом. При жизни Пушкина, как мы видели, эта формула использовалась «светской чернью» для травли поэта. Через сто лет после его смерти, с распространением нацистских и фашистских расовых теорий образ Пушкина-арапа использовался прогрессивными учеными и литераторами в контексте идеологического отпора этим взглядам. Не случайно, замысел (и начальные страницы) тыняновского романа «Ганнибалы» приходится на годы военной авантюры итальянского фашизма в Абиссинии. Новая волна интереса к происхождению Пушкина совпадает по времени с крушением колониальной системы и обострением национального самосознания народов, борющихся за свое национальное освобождение. Генеалогия великого русского поэта по-своему интересует и приверженцев африканской теории «негритюда», и противников расовой сегрегации в Соединенных Штатах. Эти последние опираются на традиции борцов за отмену рабства в Америке в ХIХ веке. Один из крупных деятелей аболиционистского движения видный американский поэт Джон Гринлиф Уитьер опубликовал в 1847 году острополемическую статью, посвященную десятой годовщине со дня смерти Пушкина. Вот как она начиналась:

«29 января 1837 года в одном из великолепных особняков северной столицы на берегах Невы умирал великий человек. Комнаты, которые вели в кабинет страдальца, были наполнены богатыми, титулованными особами и талантами С.-Петербурга, с тревогой справлявшимися о состоянии страдающего. Великое светило угасло. Александр Пушкин – поэт и историк, любимый в одинаковой степени императором и народом, – сраженный в смертельной дуэли за два дня до этого, лежал в ожидании своего конца. И когда наконец плачущий Жуковский, второй по славе за Пушкиным поэт, объявил взволнованной толпе, что его друг скончался, князь и крестьянин склонили свои головы в печали. Холодное сердце Севера пронзила острая боль великой утраты. Поэт России, единственный человек века, который мог с честью носить мантии Державина и Карамзина, скрылся в тени смерти, “свет которой есть тьма”.