«Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы

Обратимся к свидетельству XIX века (введенному в научный оборот Л.М. Аринштейном). В книге «Восточная Европа и император Николай» (Лондон, 1846 г.) англичанин Ч.Ф.Хеннингсен, посетивший Россию в 1838 году, записал со слов очевидцев: «Николай никогда не мог полностью скрыть своего пренебрежения к человеку, которому расточал свои милости. Вскоре стала известна его презрительная фраза о том, что Пушкину, учитывая его талант, следует предоставить ту неограниченную свободу слова <…>, какая предоставляется, в порядке исключения, одному из поэтов или одному из шутов, но никому другому». Разъясняя английским читателям смысл этой фразы, Хеннингсен писал: «Дед Пушкина был женат на дочери Ганнибала – негра, которого Петр Великий долгое время держал при себе для забавы; впоследствии он стал любимцем царя, командовал флотами и армиями и женился на представительнице одной из благороднейших русских фамилий, положив начало роду Аннибалов. Намек был для Пушкина очень болезненным». При этом Аринштейн высказал предположение, что известные выпады Булгарина против Ганнибала, деда Пушкина, сделаны в связи с этими получившими огласку язвительными словами царя[496]. Предположение очень убедительное, если вспомнить обстановку, сложившуюся вокруг Пушкина, его отношения с «светской чернью».

Жизнь света – это своеобразный карнавал, «комедия масок». Здесь свои Коломбины, Арлекины, свои арапы, карлы и шуты. Как однажды заметил молодой Пушкин в стихотворении «Товарищам» (называвшемся также «Прощание»):

Другой, рожденный быть вельможей,
Не честь, а почести любя,
У плута знатного в прихожей
Покорным шутом зрит себя… (I, 259)

Сам поэт, гордый и независимый, не раз был жертвой «подлой клеветы», злословия молвы. «Пушкин здесь, – записывает в своем дневнике М.П. Погодин. – …его ругают наповал во всех почти журналах. «Северная пчела» говорит даже, что он картежник, чванится вольнодумством перед чернью, а у знатных ползает, чтобы получить шитый кафтан…»

После унизительного придворного назначения в самом конце 1833 года Пушкин вновь осмысливает свое место – писателя и гражданина, «отпрыска славного рода» в рядах дворцовой камарильи. Он намеревается подать в отставку и с горечью пишет жене: «Зависимость, которую налагаем на себя из честолюбия или из нужды, унижает нас. Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им поступать, как им угодно. Опала легче презрения. Я, как Ломоносов, хочу быть шутом ниже у Господа Бога» (XV, 156)

Придворный мундир и шутовской кафтан – все чаще они соединяются в размышлениях поэта о своей судьбе и своем – высоком – предназначении. (Пушкин, скорее всего, не видел помету-приказ Николая I на докладной записке Бенкендорфа. хотя и знал о ней: «Вы могли бы сказать Пушкину, что неприлично ему одному быть во фраке, когда мы все в мундирах, и что он мог бы завести себе по крайней мере дворянский мундир…»)

В другом письме к жене поэт пытается разглядеть будущее: «Хорошо, коли проживу я лет еще 25, а коли свернусь прежде десяти, так не знаю, что ты будешь делать и что скажет Машка, а в особенности Сашка. Утешения мало им будет в том, что их папеньку схоронили как шута и что их маменька ужас как мила была на аничковых балах» (XV, 180)

Писатель В.А. Соллогуб так определил ложное положение, в которое попал Пушкин: «Певец свободы, наряженный в придворный мундир для сопутствия жене-красавице, играл роль жалкую, едва ли не смешную. Пушкин был не Пушкин, а царедворец и муж. Это он чувствовал глубоко»[497].

Приятель Пушкина А.Н.Вульф застал его в феврале 1834 года «сильно негодующим на царя за то, что он одел его в мундир, его, написавшего теперь повествование о бунте Пугачева и несколько новых русских сказок. Он говорит, что он возвращается к оппозиции…»[498]

Терпение его истощалось, шутовской кафтан оскорблял самолюбие. Конфликт был неминуем.

Пушкин мучительно размышляет. Он ищет аналогий в жизни предков, в судьбе литературных предшественников. Он рассуждает, например, в заметке «Вольтер» (1836 г.) о прусском короле Фридерике II, который… «не надел бы на первого из французских поэтов шутовского (в черновике «пажеского». – А.Б.) кафтана, не предал бы его на посмеяние света, если бы сам Вольтер не напрашивался на такое жалкое посрамление» (XII, 80–81, 370).

Впрочем, как явствовало из исторических записок, монархи иногда умели находить и шутам дельное применение. В «Историю Петра» Пушкин заносит: «Петр послал в чужие края за казенный счет не только дворян, но и купеческих детей, предписав каждому являться к нему для принятия нужного наставления <…> Возвращающихся из чужих краев молодых людей сам он экзаменовал. Оказавшим успехи раздавал места, определял их в разные должности. Тех же, которые по тупости понятия или от лености ничему не выучились, отдавал он в распоряжение своему шуту Педриеллу (Pedrillo), который определял их в конюхи, в истопники, несмотря на их породу». (X, 50–51).