«Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы

Один эпизод из жизни предка – самый, пожалуй, романтичный и одновременно практически почти не подтвержденный (до наших дней!) никакими документами – история пребывания Ибрагима, юного абиссинского невольника-«аманата», в константинопольском серале, в течение года и трех месяцев. Пушкин записал в автобиографических заметках: «Русский посланник в Константинополе как-то достал его из сераля, где содержался он аманатом, и отослал его Петру Первому вместе с двумя другими арапчатами…» (XII, 312)[492]. Эпизод этот был известен Пушкину из семейных преданий и вызвал у впечатлительного Пушкина огромный интерес (в его произведениях слово «гарем» встречается сорок один раз!).

Художественный мир пушкинской поэмы «Бахчисарайский фонтан» досконально изучен не одним поколением литературоведов. Но мы полагаем возможным высказать дополнительное предположение о причинах обращения Пушкина к легенде о хане Гирее. Нельзя не принимать во внимание и его острый интерес к таинственному и пленительному для европейца миру сераля – арене восточных страстей и драматических коллизий, в котором когда-то (в самом начале XVIII века) довелось побывать (и быть похищенным из него!) будущему Арапу Петра Великого. Пушкин писал: «Бахчисарайский фонтан в рукописи назван был Гаремом…» (подчеркнуто Пушкиным). Время действия «Бахчисарайского фонтана» нигде не указано. Как отметил Б.В.Томашевский, «хронологическая неопределенность эпохи простирается от XV до XVIII в.».

Ассоциации с историей Ганнибала возникают не только в картинах сераля, но и в описании судьбы одной из главных героинь поэмы – Заремы. Еще маленькой девочкой ее увозят из христианской Грузии, и она попадает в мусульманский Крым. «Родилась я не здесь, далеко…» Зарема только смутно помнит «другой закон, другие нравы».

Но почему, какой судьбой
Я край оставила родной,
Не знаю; помню только море
И человека в вышине
Над парусами… Страх и горе
Доныне чужды были мне[493]

… (IV, 155)

В примечании к первому изданию I главы «Евгения Онегина» Пушкин сообщает читателям, что «…до глубокой старости Ганнибал помнил еще Африку, роскошную жизнь отца, девятнадцать братьев, из коих он был меньшой, помнил, как их водили к отцу, с руками, связанными за спину, между тем, как он один был свободен и плавал под фонтанами отеческого дома…» (VI, 664).

Так пролегла тропинка от фонтанов дворца абиссинского правителя через сераль Царьграда к гарему и фонтанам дворца хана Гирея.

Один из знакомых Пушкина писатель Орест Сомов в статье «О романтической поэзии» (1823 г.) писал: «…Сколько в России племен, верующих в Магомета и служащих в области воображения узлом, связующим нас с Востоком. И так, поэты русские, не выходя за пределы своей родины, могут перелетать от суровых и мрачных преданий Севера к роскошным и блестящим вымыслам Востока»[494].

В более реалистическом ключе тема гарема возникает в пушкинской прозе – в «Путешествии в Арзрум»: «…Видел я харем: это удавалось редкому европейцу. Вот вам основание для восточного романа». В «Путешествии…» есть драматические строки о детях-аманатах: «Их держат в жалком положении. Они ходят в лохмотьях, полунагие и в отвратительной нечистоте. На иных видел я деревянные колодки»[495]. Опять перед нами мелькнула тень малолетнего Ибрагима, приоткрылась завеса над его прошлым, которое не перестает занимать Пушкина.

Гоголь сказал о поэзии Пушкина: «Ничего не вносил он туда необдуманного, опрометчивого из собственной жизни своей… А между тем все там до единого слова есть история его самого. Но это ни для кого не зримо».

«Один какой-то шут печальный»

Я не шут, а старинный дворянин.

А.С. Пушкин. «Дубровский» (VIII, 164)

Существует еще одно «сближение», которое может многое прояснить в отношении Пушкина к образу своего прадеда. Положение Ганнибала при дворе (царский арап, негр для забавы или ученик, а затем и сподвижник великого преобразователя России) давало повод для размышлений и невольных ассоциаций.