Берег ветров. Том 1

Пеэтер призадумался. Прежде всего в его воображении возникли две реки на Сааремаа, в Каугатома: Валме, текущая в Рууснаский залив, и Вессику, впадающая в Каугатомаский залив. Из Валме веснами, в половодье, вылавливалось много плотвы; в реке Вессику плотвы было меньше, там брали другую рыбу. А здесь, в таллинской речке Хярьяпеа, не вода, а вонючие помои, здесь, верно, ни одна рыба не живет. Эмайыги местами очень узка, а дальше разливается в озеро Выртсярв. Ее течение где стремительное, а где медленное. Все это можно сказать и о великой русской реке Волге. А вот, говорят, в Китае есть река, которая уже с истоков желтая и настолько насыщена лёссом, что остается желтой до самого впадения в море, почему и назвали ее Желтой рекой. Да, возможно, что, пробиваясь из первого родника, всякая река чиста. Покидая материнскую утробу, каждый ребенок невинен, но, как река уже при первых извилинах может загрязниться, так и человек уже в начале жизни может стать гордецом, спесивым и чванливым хищником. Возможно, например, что и из молодого барона Ренненкампфа получился бы человек, если бы он вырос не на мызе, а где-нибудь у простых людей, ничего не зная о своем происхождении. Но и Хуанхэ не стала бы Желтой рекой, если бы не протекала по лёссовым землям Китая.

Были в книге еще и другие пометки, в одном месте романа было подчеркнуто несколько раз предложение:

«Да, единственное приличествующее честному человеку место в России в теперешнее время есть тюрьма!»

Отец Клавдии и Зои томится в тюрьме, а мать умерла в тюремной больнице. Карл Ратас в тюрьме. «Но я все-таки не дам так просто засадить себя в тюрьму! И это, я думаю, тоже честно, и даже честнее, чем даться им в руки», - подумал Пеэтер.

Пеэтер задержался на карандашной пометке на полях: «Стыдно!»

«Познакомился я также с двумя соседями по камере. Они попались в одном и том же деле с польскими прокламациями и судились за попытку бежать от конвоя, когда их вели на железную дорогу. Один был поляк Лозинский, другой - еврей, Розовский - фамилия. Да, Розовский этот был совсем мальчик. Он говорил, что ему семнадцать, но на вид ему было лет пятнадцать. Худенький, маленький, с блестящими черными глазами, живой и, как все евреи, очень музыкален. Голос у него еще ломался, но он прекрасно пел. Да. При мне их обоих водили в суд. Утром отвели. Вечером они вернулись и рассказали, что их присудили к смертной казни… Да. Так и повесили. Веревками Задушили обоих».

Стыдно! Простому русскому человеку стыдно, до жгучих слез стыдно, что иноязычные народы так угнетаются в государстве, властелин которого бесстыдно велит раболепствующим называть себя отцом всея Руси.

Царизм, его политический строй отвратительны и гнилы, а русский народ добрый, сердечный, даровитый, жаждущий правды, бесстрашный и героический. Не отдельно от него, а только вместе с этим народом должен создавать свою новую судьбу эстонский рабочий и эстонский народ. Что с того, что вчера вечером жандарм кричал за его дверью: «Откройте!» Разве не в доме русского рабочего нашел он убежище, разве согревшая его постель не принадлежит старой русской женщине-работнице, разве книга, которую он, как сокровище, держит в руках, написана не русским писателем? Разве не простой русский рабочий, Матвей Горшков, отец пятерых детей, предложил ему помощь из своих скудных сбережений, когда Пеэтера вышвырнули с работы у Гранта? У него самого, правда, было отложено несколько рублей на черный день, и он тогда не нуждался в помощи, но порой доброе слово стоит больше, чем деньги. Только в беде человек познает своих истинных друзей.

Несмотря на то, что конец романа неправильный, все же гигант сделал свое дело. Не может прозябать в рабстве народ, у которого есть такой писатель, как Толстой! Но царский режим, ненавистный оплот реакции, нужно уничтожить…

Размышляя об этом, Пеэтер прикидывал, кто же из его товарищей мог находиться еще на свободе, с кем из них попробовать связаться с помощью Клавдии. Если Клавдия получила письмо от Карла Ратаса, значит, есть надежда, что и он сможет послать Карлу письмо.

И, полный теплых чувств, Пеэтер представил себе Клавдию: черные косы, туго обвитые вокруг головы, упорство и решимость в чертах бледного лица.

Глава девятнадцатая

К вечеру над волнами стали появляться светлые клубы тумана. Гул рифов Хуллумятаса, долетавший от берега в море, звучал глубже, утробнее, словно бесноватый уже теперь приноравливал свою глотку к реву осенних штормов. Особенно сетовать на сегодняшнюю погоду не приходилось: ветер, менявший направление по ходу солнца, ушел куда-то на запад и стих, да и течение было, видимо, небольшое, - десятисаженный якорный канат уходил почти отвесно с носа лодки в морскую глубь. Но, говорят, у осенней ночи, даже ранней осенью, девять сыновей, поэтому нечего было и думать о том, чтобы оставить в открытом море закинутые сети. Да и две другие лодки - одна ближе к берегу, другая, принадлежавшая, вероятно, лаусескому Симму из Ватла, подальше, в море - продолжали держаться на якорях.