Кусти вспомнил, что он действительно слышал вчера, будто такой заявился в волостное правление.
Дело казалось довольно правдоподобным, и Каарли стал даже привычно упираться:
- Я думаю, от моих песен молодом у человеку не будет большого проку. В позапрошлом году ходил тут один, по прозванию Паэкалда, тоже студент, так он отказался от моих песен, признал их слишком вздорными. Тот студент охотился больше за женскими песнями. Мои песни подходят для корчмы или для свадьбы, но записывать их никак не годится.
- Что ты, черт, хочешь нас без водки оставить? Бутылка улыбается на столе, а ты уперся копытами! Старому Гиргенсону твои песни хороши, годятся печатать их на листках хоралов и распевать всему приходу в церкви, а собирателю старинных песен они не годятся?! Ах-ха-ха! - смеялся Кусти.
Рука Каарли, лежавшая на столе, задрожала еще сильнее. Он взял с колен шапку, ощупью нашел палку, кашлянул и встал. Кусти опрометчиво затронул его больное место. Вся волость уже вдоволь потешалась над несколькими его смиренными песнями - мало того, теперь начинают смеяться свои же, друзья; они-то хорошо знали, как обстояло дело с этими песнями, знали, что Каарли не по охоте, а по принуждению сочинил их.
- Ну вот, прощайте тогда, да! - сказал Каарли.
Не помогли ничьи уговоры, и сам Матис взялся за увещевание. После Рити Матис был единственным человеком, с которым Каарли считался и которого как будто даже чуть-чуть побаивался.
- Пожилой человек, а неженка, словно ребенок. Кусти шутит, а ты сразу сердишься? Куда собрался? Да и стыдно перед чужим человеком, что ссоримся.
В конце концов Каарли сел на прежнее место у стола. Для примирения выпивали по очереди из бутылки и закусывали сушеной камбалой. Полштофа на пятерых было маловато, но так как Михкель из Ванаыуэ только губы мочил, Матис из-за раны гоже опасался хлебнуть как следует, а собиратель песен и сказок не столько пил, сколько делал вид пьющего, то у Кусти и Каарли головы малость разогрелись.