Берега и волны

Вечер опускается на берег и море. Горизонт, очертания песка, леса, далёкого строения башни-стены, цвет воды и цвет моря — все наполнилось отблесками бледных звёзд, фантастикой смешанных красок, нежной розой костра на берегу, где дети купались и ловили акулу, а теперь — играли ритуал детской свадьбы. Мальчик с девочкой, взявшись за руки, медленно входили в воду, чтобы раствориться в ней. Они погружались, отдавая себя звукам вечера, волнам красок и чёрной ночной бездне, охлаждающей их снизу, под самый нерв живота, как лезвие жизни и смерти. Скользкие рыбы касались их ног и всплывали, расплескивая брызги и краски, как радуги. Акула плыла где-то рядом, смотрела на всё вечным глазом: половина глаза купалось во мраке, другая половина смотрела на берег и в небо. Отблеск костра расплывался по мокрому глазу слезой фиолетовых звёзд и сиреневых листьев. Акула любила жизнь.

Траловая палуба.

Ночь. Видны море и луна в небе. Над палубой грузовая стрела с растяжками такелажа. На стреле висит, раскачиваясь и поскрипывая, лампа. Она освещает пространство палубы и четыре высокие клетки, сделанные из толстых жердей. Две — пустые — раскрыты настежь. В двух других по одному человеку. Они смотрят друг на друга, сидя на палубе и протянув ноги сквозь жерди. Первый пленник — это капитан. Второго зовут Виктор. Он монотонно мурлычет какой-то мотив, изредка перебирая слова, будто пробуя их на слух:

Мне снится старый гарнизон,
Сирень закрыла горизонт,
И папа с мамой обнимаются в саду…
Мы рождены в СССР,
Такой страны не знал Гомер,
Мы были молоды в каком-то там году…

Капитан то ли прислушивается, то ли разговаривает сам с собой. Но Витя слышит его реплику: «А теперь мы в Африке, на своём кораблике. Не ходите, дети, в Африку гулять».

Витя усмехается и продолжает петь:
Товарищи и родичи,
Мы все теперь народище!
Нам родина — и Крым, и Магадан.
И нам других не надо мер —
Измерил нас СССР,
Улыбками любимым городам.

Дальнейший разговор их похож на игру клавиш: черная — белая, Виктор — капитан:

— Сам сочинил?

— Сочиняю.

— А, не сочиняя, что помнишь из той жизни?

— Все помню. Дочь пятилетнюю. Я ей джинсовый костюмчик из рейса привёз, надели — загляденье. Я ей одежек накупил тогда, в Гибралтаре, на три года вперёд. Платьица, курточки, туфельки всякие.

— А жене?

— Жену я, как-то, не баловал. Дурак был.

— Дурак.

— А на доченьку я надышаться не мог. Сколько лет ей теперь?

— Дочь тебя сегодня только по фотографиям помнит. А жене — сколько?

— Чего сколько? Чего о ней сейчас? Жена — женщина. Не пропадёт.

— Не пропадёт она, Витя. А слёз сколько проплачет? Ночей одиноких? Праздников — взаперти от людей, потому что никому на глаза показываться не хочется? Чем это вернёшь или оправдаешь? На коленях молить будешь, руки целовать?

— Ещё чего? Чего оправдываться? Я же не виноват. Работа такая — в море уходить. Она знала. Мужик должен зарабатывать, чтобы семью кормить и планы счастливые строить. А теперь, после стольких лет, мне — куда возвращаться? Зачем? Деньги получают от меня, и хорошо.

— Деньги? Ты так понимаешь, Витя? А кроме зарплаты — любовь нужна. Если была в доме любовь — помнят они тебя. Обе. И обе тебя, дурака, ждут.

— В этом я себя не обнадёживаю. И от них не требую. Чего душу травить?

— Не веришь, значит?

— А я теперь никому не верю. Обманули нас, капитан! Кинули! Меня, тебя, тысячи. Никому не хочу верить. И жене моей лучше не знать, что я в клетке. Лучше бы ей кого-то другого найти и пожить счастливо, без моря и горя.

— Ты же всегда говорил, что любишь? Любил? Любил, Витя?