Берега и волны

— Улыбалась. Ромашки любила. Мы с ней на велосипедах на луга за речное раздолье поехали. А там — море ромашек. Ночевать остались. Костёр развели. Всю ночь песни пели. Целовались и пели. Так хорошо было. Плохого о ней не думаю, а счастья — желаю. А какое оно — счастье — со мной? Мы с тобой уже лет пятнадцать по океанам мечемся, капитан. Или меньше? Или больше? Со счёта сбились. В Индийском, на тунца и акул. Под Антарктидой, на криле и морском звере. На селёдке, под Канадой и под Исландией. Почему мы домой не могли возвратиться? Боялись? Боимся? Чего?

К клеткам подходит Шпринг.

— Тебе чего, Шпринг?

Шпринг улыбается, как ребёнок:

— Давай в шарик играть! Кто проиграет, тому на акулу прыгать.

Витя утомлённо вздыхает:

— Утром поиграем.

Шпринг не отступает:

— Утром я должен сказать главному, кто проиграл.

Виктор смеётся:

— Так ты — проиграешь. Тебе и прыгать.

Шпринг разводит руками:

— Я с прошлой жизнью здесь связан. Мне прыгать нельзя. Давай играть.

— Ты видишь, разговор у нас. Позже придёшь.

— Говори, капитан.

Капитан продолжает прерванный разговор:

— Сам знаешь. Паспортов у нас нет. Продали нас вместе с траулерами и сетями, а паспорта, чтобы мы не сбежали, где-то в офисах фирм и компаний лежат, в сейфах, как денежные гарантии рыболовного бизнеса.

— Другие вернулись, нашли способ?!

— У нас обязательства, по контракту. Условия надо соблюдать.

— Ты что говоришь, капитан? Ты дурной или дисциплинированный? А они — соблюдают? Мы сейчас на кого работаем? На страну или на хозяина? Где наши контракты и где наша смена? Ты знаешь? Говоришь, что Миша нас теперь выкупит и домой отправит? А кому я там нужен без работы?

— Я Мише верю.

— Странный ты, капитан. Мише — веришь. Стране — веришь. Партии — веришь, само собой. А знал ты, когда из Новороссийска уходили, что кем-то так было задумано, и что будем мы сегодня сидеть в этой плавучей африканской тюрьме? Каждый в своей клетке? Ждать африканской казни, может быть. С барабаном и плясками. Видишь, костры на берегу?! Даже Шпринг на нас ставки делает, и свой выбор назначить хочет. — На фоне звёздного неба и темной береговой стены — огни ярких костров. — Это тоже контрактом прописано? Да или нет?

— Кто же знал, Виктор? Была такая империя…

— Империя была? ЭССесерия, да?! История у нас — африканская? Или, может, российская, всё-таки?! Может, не паспорта наши в залог положили, а нас с тобой?

— Ты кого обвиняешь?! Страну обвиняешь, Витя?

— А что ты так заволновался? Нельзя? Про страну — нельзя? Боже упаси?! Прости, вырвалось. Так ты другое скажи мне! Это я мог чего-то не видеть. Но ты ведь — не рядовой моряк. Ты — капитан-директор. За всех отвечаешь. Неужели не чувствовал, что наш бронепоезд по шпалам прыгает, как телега по ямам. Чувствовал?

— А ты переменам и перестройке радовался, Витёк?

— А как же? Как все! Думал: гляди, как всё будет к лучшему — советская власть, с детскими садиками и профсоюзными санаториями, как в СССРе было, плюс — демократия американская и зарплата европейская! Очень мне тогда эти два слова нравились — американская и европейская. — Он трогает раскрытой пятернёй собственный лоб и ловит ртом воздух. — Ну, и пиво, ясный перец, на каждом углу и в кружках баварских, а не в баночках из-под варенья, как в Новороссийске или в Архангельске, где каждый встречный мужик с баночкой, будто анализ мочи сдавать собирается. Сейчас расскажи кому — не поверят. Я и за Горбача на митинги шёл, как за кружкой баварского. Чтобы из кружек пить, а не из баночек! Понял?

— И я перемен ждал. Новой работы. Я — капитан — тревожился! Что будет? Как? Справлюсь ли я? Я работу мою любил, больше чем жену. И, поверь, что даже жена моя про успех моей работы думала. Такие мы идейные были? Нет. Но работа каждой семье уважение давала. Ребенок в садике говорил громко — мой папка — рыбак! Я не стесняюсь. Да, я — человек труда. Таким меня воспитали и сделали. Таким, если честно сказать, я себя уверенно в жизни чувствовал и сам себе нравился. А когда перестройка началась, я думал, что работать ещё интереснее будет. Зарплата больше. Города современнее. Жене и детям — подарки всякие. Я и сейчас верю, что партия хотела нам блага. И жена говорила мне много раз: я, Сашенька, потерплю. Ты работай. И все у нас будет, как у людей: квартира, соседи, внуки на даче, и ты на машине повезёшь нас к морю. Я — экономная, и я тебя дома не подведу. А ты работник хороший, это все знают.

Опять подошёл Шпринг. Он явно взволнован, как пёс на большую луну, говорит, нервно заикаясь:

— Время идёт, Витя, давай играть. Вот три баночки, вот — косточка. Кто с косточкой останется — тому прыгать.

Витя досадливо морщится:

— Что ты пристал, Шпринг? Я сразу скажу, кто останется — ты! Не веришь, смотри! На меня играем. Раз! Два! Три! Где косточка? Нет. На капитана. Раз! Два! Три! Нет косточки. На тебя. Раз! Два! Вот и косточка. Тебе, Шпринг, акульи зубы считать… Иди-иди. Не мешай нам.

Шпринг отходит в темноту.

Двое продолжают разговор.