Берега и волны

Не скрипя, не ахая,
Сам рвану рубаху я,
Пусть душа раскрыта, как рояль,
Спят друзья на родине,
Жизнь как будто пройдена…
Снятся мне родимые края.
Родился я на севере
В стране СССРия —
Во мне течёт энергия тепла.
Ведь мама песни пела мне,
А папа офицером был —
Мне их любовь — как свечечка — светла.
Товарищи и родичи,
Мы все теперь — народище!
Нам родина — и Крым, и Магадан.
И нам других не надо мер —
Мы рождены в СССР,
Улыбками любимым городам.
И ты не гнись от старости,
Крепись, дружок, и радуйся,
Я внуку мою песню передам
Мы рождены с тобой уметь,
А не иметь, и не шуметь…
Мой внук сказал: дедуля, пьём за дам!
Мы не боимся не успеть,
За Севастополь надо спеть,
И улыбается задумчиво жена…
Я ей служу, как рядовой,
Как генерал и как герой…
И мне она как родина нужна.
Мне снится старый гарнизон,
Сирень закрыла горизонт,
И папа с мамой обнимаются в саду…
Мы рождены в СССР,
Такой страны не знал Гомер,
Мы были молоды в каком-то там году…
Товарищи и родичи,
Мы все теперь — народище!
Нам родина — и Крым, и Магадан.
И нам других не надо мер —
Измерил нас СССР,
Улыбками любимым городам.

Гром сделал аплодисменты из трёх хлопков и произнёс с пафосом:

— Да, театр. Занавес, сцена, зал… — показывает на решетки, палубу, море за бортом. — Что за песня такая?

— Сам балуюсь.

— Песня, друг мой, это не баловство. Если душа поёт. А если ещё и слова есть, так ты не молчи — пой. Песня — это от бога. И смысла в короткой строке твоей может быть больше, чем в длинной жизни. Как звёзды на небе, одним — свет в ночи, другим — дорогу указывают, третьим — судьбу говорят… Чего — утих, тралец? Зачем задумался?

— Задумался. Где тот Магадан? Где тот Гомер? Где Крым? Грудь разорвать хочется, чтоб домой полететь.

— Думать, как мамулечка говорила, надо, а задумываться опасно. Лучше на трёп тему свести, как на море принято. Лучше дурачком прикинуться, чем крышу подорвёт. А, Витя?

— Лучше в театр играть, чем жизнь портить? Это хочешь сказать? Прости, друг. Вот ещё одно квартальное знамя завоюем, и должны отпустить в отпуск. Я пять лет уже дома не был.

— Какое такое квартальное знамя? Театр? Трёп? Или крыша поехала? — Гром аж привстал в клетке. Но Витя оскалился в улыбке:

— А как же, как было всегда: социалистическое соревнование, переходящее знамя. Комитет теперь и в Москве, и в Лондоне. Подводят итоги. Флаг. Премия. Из аглицкого банка!

Гром язвительно подыгрывал:

— Премию домой отправляют, согласно контракту?..

— Конечно.

— Советскими рублями?..

— Советскими. Что ты опять с этими рублями пристал? Что не так?

— А из дома тебе пишут? По телефону говоришь с домом?

— Телефонная связь здесь отсутствует. Африка, что возьмёшь с них. Беднота.

— А письма? Радиограммы?

— Радиограммы. Короткие только. Все хорошо, типа. Ну, как всю жизнь и шлют в море. А ты чего так напрягся?

— Фантастика! — Гром разглядывал теперь с интересом: клетки, палубу, бумажную птицу на мачте. — А кто у вас на борту следит за этими знамёнами и соревнованиями? Кстати, а знамя, какого цвета?

— Красное, как положено. А с результатами все по-честному. Два учившихся у нас сенегальских коммуниста ответственные. Доска соцсоревнования. Кто передовик — красным день отмечен, кто слабее — зелёным и синим…

— А сенегальцы — в какой цвет раскрашены?

— Ты о чём?

— Прости меня, Витя. Я, видимо, что-то не то говорю. Извини, если обидел тебя чем.

— Что ты, Гром? Разве ты можешь обидеть? Давно со мной не говорил никто. Много сказано для первой встречи. Хорошо, что ты пришёл, Гром. Я сейчас в магазин сбегаю, ты не уходи, жди меня.

Гром умолк и замер, наблюдая за действиями соседа-собеседника, который подобрал ноги внутрь клетки, встал, и пошёл мелким шагом, командуя сам себе: «На месте, шагом — марш! Левое плечо вперёд! Равнение на середину…»

Гром долго молчал, наблюдая за товарищем, потом объявил сам себе:

— Антракт. Занавес. Конец второго действия. Пойдём в буфет — глотнём стаканчик.