Берлинский синдром

— А теперь, Клэр, я пойду.

— Хорошо.

Пауза.

— Пожалуйста, сделайте, как я прошу, ладно? Надеюсь, мы скоро увидимся.

— До свидания.

— До свидания, Клэр.

Она уносит листок в гостиную. Ингрид написала свое имя, название отеля и его адрес, номер мобильного телефона и адрес электронной почты. Так много персональных данных. Lieber Andreas, manchmal muss man weit weg gehen, um der Liebe willen. Es tut mir leid. Ich liebe Dich, Deine Mama[39].

Она складывает листок пополам и кладет его между страницами книги. В спальне она снова ложится на кровать. День близится к концу, и потолок становится того же цвета, что и небо. Она закрывает глаза — ей хочется спать.

Ей снится мама. Она приехала в Берлин, разыскивая ее. Стучит в дверь и извиняется. Окликает ее. Клэр открывает дверь, но им нечего сказать друг другу. Мать небрежно целует ее в щеку, спрашивает, нет ли у нее сумок или пальто. Они стоят в дверях, смотрят друг на друга и ждут. Свет в коридоре гаснет, и, когда Клэр выходит к ней на лестничную площадку, матери там нет. Она снова включает свет и оглядывает лестничную площадку. Перегибается через перила. Никого. Она возвращается в квартиру и закрывает за собой дверь.

Когда она просыпается, уже темно, а Энди еще нет дома. Она встает с кровати. Тихо идет в гостиную и достает из книги записку Ингрид. Ей хочется скрутить этот листок в папиросу, но она не позволит себе выкурить ее, пусть слова просто горят, уплывая к потолку. Они пропитали бы кончики ее пальцев, и когда Энди, морща от запаха нос, поцеловал бы их позже, ей не пришлось бы рассказывать ему о записке.

Когда поезд останавливается на его станции, он не встает. Пассажиры выходят, двери с лязгом закрываются, и поезд идет дальше. Он еще глубже сползает на сиденье, и колени касаются пустой скамьи напротив. Сейчас он как никогда похож на отца. Того самого отца, который, вероятно, теперь дома, наливает кофе его матери и старается всячески угодить ей. Он представляет, как отец показывает ей квартиру, убирает книги с кресла или дивана, предлагая ей сесть. Интересно, покажет ей отец ту незанятую комнату? И попросит забрать коробки с ее вещами? Но он знает, что не попросит. Вместо этого отец покажет ей коробки и, воспрянув духом, захочет вместе с ней покопаться в воспоминаниях. А мать, стоя на пороге — возможно, она даже не войдет в ту комнату, — не почувствует ничего, кроме сожаления. Не потому, что ушла, а потому, что вернулась.

Поезд останавливается на следующей станции, а Энди продолжает сидеть. Он рано ушел с работы. Ученики на каникулах, оценки за экзамены выставлены. И все же он не хочет возвращаться домой, там для него ничего нет. Поезд идет дальше. И дело не в Клэр, а в нем самом. Он замечает, что при виде ее у него вспыхивает гнев. Она цепляется за каждую мысль и вырывает ее у него из рук. Он не имеет ни малейшего представления о том, что делает; каждый день так похож на предыдущий, что он запутался. Хочется схватить ее, оттолкнуть в сторону, прижать к стене и заставить исчезнуть. Без нее ему нет смысла существовать; каждый изгиб его сознания жаждет ее. Такое ощущение, будто оно так действует не иначе как в отместку.

Когда поезд снова останавливается, он выходит. Он никогда раньше не был на этой станции. Клэр тоже никогда здесь не была. С таким же успехом это может быть и другая страна. Поднимаясь по ступенькам на улицу он смотрит на часы: на это занимательное путешествие ушло всего несколько минут от его дня. и ему некуда идти, кроме как домой.

*

Полароидные снимки Клэр доходят почти до потолка. Каждый день ей приходится забираться на стул, чтобы прикрепить новый снимок чуть выше предыдущего. Она вдавливает кнопку в стену. Смотрит на недавние фотографии, на которых ее лоб прочертила линия. На первом снимке и на следующем эта линия злая и темная. Затем она прерывается, становится пунктирной, как линия «от-резать здесь» на купоне. На более поздних изображениях линия розовеет. Если посмотреться в зеркало, она хорошо заметна: линия чуть более гладкой кожи, проходящая над глазами, как горизонт, но на снимках она уже не такая отчетливая. Пленка может прощать. А вот она знает, что эта линия никогда полностью не исчезнет.

Обычно она прикрепляет фотографию утром, но не сегодня. Сейчас уже далеко за полдень, и Энди будет дома через час. Он приходит, когда еще светло: дни стали длиннее. Она слезает со стула, не обращая внимания на головокружение — теперь этот обычное дело, — и подходит к окну.

Самоубийство — это то, что совершают другие люди. Но теперь она не видит другого выхода. Она чувствует, как ее тело разрезают и его лоскуты откидывают в стороны, чтобы достать сформировавшийся плод. Ей нельзя втягивать в это дело никого другого. Она устраивается на подоконнике. От нее пахнет. Она не носит носков, уступая погоде. Только футболку. И трусики. Так она ему нравится больше всего. «Мне нравится видеть столько твоего тела, сколько возможно, — говорит он. — А одежду я могу посмотреть и на других». Она не любит себя такой, но кого это волнует.