Беседы о литературе: Запад

Он не только был благородным человеком, но еще, кроме всего прочего, во время южной ссылки Александра Сергеевича Пушкина он его всячески оберегал, защищал и не давал в обиду. Но он был представителем власти, той власти, которая Пушкина обидела, наказала, отправила в ссылку. И отсюда между Воронцовым и Пушкиным возник чисто человеческий конфликт, в котором Воронцов был на очень высоком уровне, он очень стойко выдерживал эту ненависть Пушкина, а Пушкин, увы, бушевал и писал всякие полные злобы эпиграммы. Но он был откровенен в этих эпиграммах, потому что он как раз о той своей злобе, которая внутри него бушевала, в них рассказывал. Может быть, кому-то сравнение этих эпиграмм с действительностью и поможет выйти из тупика. Если мы с вами будем Пушкина идолизировать, превращать в этакого античного бога поэзии, то нам будет очень неприятно читать в его сочинениях эту эпиграмму. И мы тогда либо вычеркнем эпиграмму из собрания сочинений, либо попытаемся представлять себе Воронцова не таким, каким он был, а таким, каким он казался Пушкину в ту минуту, когда эпиграмма была написана. Но это нам не поможет. А вот если мы с вами вдумаемся в то, каким был Воронцов, вчитаемся в эпиграмму и поймем, как бушевало всё внутри у Пушкина, когда он ее писал, то нам это поможет выйти из каких-то личных тупиков, которые возникают в наших личных отношениях с самыми разными людьми. И вот тут и произойдет чудо, которое совершается благодаря присутствию поэзии в нашей жизни, – когда Пушкин своей ошибкой, своим падением (потому что действительно эта эпиграмма – и ошибка, и падение) вылечит нас и, быть может, вытащит нас из тупика нашей с вами ненависти.

Зачастую художники становятся жертвами собственных страстей, но они выводят целые поколения на светлый путь, но, с другой стороны, часто это заканчивается очень печально. Как Вы к этому относитесь?

Те три поэта, о которых мы сегодня упоминали: Шарль Бодлер, Лотреамон и Артюр Рембо, – как раз стали жертвами своих страстей, жертвами своего темперамента, своей злобы, ненависти, отчаяния. Не надо сознательно идти путем жертвы такого рода. Мне кажется, что от художника, от поэта и композитора требуется не выбрать жертвенный путь для себя, потому что избранный нами такой путь всегда заводит в тупик. Для художников (в самом широком смысле, и для поэтов в первую очередь) требуется другое: работать и в своей ежедневной работе уподобиться крестьянину, который ежедневно пашет поле, засеивает его, обрабатывает. И мне кажется, что то сравнение с тяжелым трудом подёнщика, которое есть у Пушкина, для всех людей творчества – это очень мудрый, очень нужный и важный совет.

Сегодня мы с вами говорили о поэтическом творчестве, о природе поэзии, об основных вопросах, связанных с творчеством поэта. Тема эта неисчерпаема. К ней, наверное, нужно возвращаться и возвращаться, потому что с ее раскрытием связана проблема тайников души, проблема глубин нашего «Я», в которые необходимо заглянуть.

Приложение

Послесловие к книге Рене Менара «Мифы в искусстве старом и новом»

«Барбизонцы»

Автор этой книги, вышедшей в оригинале в 1878 году, Рене Жозеф Менар (1827–1887), не был ни историком, ни филологом-классиком, ни теоретиком искусства. Он был художником, учеником Теодора Руссо и Констана Труайона, пейзажистов, называемых обычно «барбизонцами», поскольку жили они и работали в деревне Барбизон. Здесь не было ни церкви, ни кладбища, ни почты, только природа, крестьяне, трудившиеся от зари до зари, их маленькие хижины в чаще леса, коровы, овцы, козы да пастушеские собаки.

Теодор Руссо (1812–1867) писал исключительно пейзажи. «Мерцающая поверхность болота, густо заросшего блестящей влажной травой и усеянного световыми бликами, корявый старый ствол, мшистая кровля хижины – словом, небольшой уголок природы превращается в его влюбленных глазах в полноценную и законченную картину», – так отзывается о полотнах этого художника известный французский поэт и критик Шарль Бодлер. Природа и только природа! «Пронизанные светом испарения искрятся и колеблются, смазывая контуры людей и животных»; последние, судя по всему, волновали Руссо в значительно меньшей степени. «Я люблю, – говорил живописец о себе, – музыку естественную… которая передает могучее дыхание ветра, шелест листьев, полную мелодиями, подобно воздуху, насыщенному светом и солнцем». Заканчивая картину, Руссо восклицает: «Вот теперь мой лес говорит!» И это действительно так.

Солнце нижет лучами в отвес,
И дрожат испарений струи
У окраины ярких небес;
Распахни мне объятья твои,
Густолистый, развесистый лес![235]