Беседы о литературе: Запад

Поэты – и об этом надо говорить особо, мы мало говорим об этом – умеют чувствовать так тонко, как зачастую не умеем чувствовать мы с вами; но поэты рассказывают о своих чувствах на языке своего времени, и задача читателя заключается в том, чтобы иной раз пройти через это, как через лес. Не случайно Данте начинает свою поэму с того, что говорит: «Я очутился в сумрачном лесу». Я думаю, что даже те, кто не читал Данте, знают этот стих, слышали о selvia oscura – о лесе, среди которого он оказался. Так вот, поэт, когда его читаешь, проводит нас через лес своих образов, через лес своего языка, языка своей эпохи, подчас очень трудного. Но если мы научимся понимать, или, как говорят специалисты по стилистике, декодировать, расшифровывать этот язык, то мы сумеем понять какие-то очень важные вещи, о которых поэт говорит, сумеем прочитать рассказ о том, чтó и как он чувствует.

В поэзии важны не факты, а чувства. В поэзии важен не рассказ о том или ином событии, а рассказ о том, чтó в связи с тем или иным событием переживает живой человек. Если хотите, поэзия – это фотография души: не отчет о событиях, не историческое исследование, не описание факта. Нет, это фотография души, и, быть может, другим способом душу сфотографировать и невозможно. А вот поэты: и Данте в эпоху Возрождения, и Булат Окуджава в XX веке, и многие-многие другие поэты, – делают невозможное: фотографируют нашу с вами душу.

Итак, мы с вами вспоминали того римского поэта, о котором сегодня знают очень мало, которого сегодня не читают (хотя, повторяю, теперь появилась его поэма «Фиваида» на русском языке), поэта, которого Данте очень любил, ценил и почему-то сделал христианином: мы вспоминали Папиния Стация.

Поэты – люди особые, поэты часто чувствуют то, чего не видят и не слышат другие. Мне представляется, что Папиний Стаций уже почувствовал новую атмосферу, которая еще почти не давала о себе знать, но ему уже была видна – новую христианскую атмосферу. Он почувствовал новую христианскую Европу и как-то «сфотографировал» эти свои чувства в стихах, которые Данте любил, читал и как благодарный читатель в какой-то момент подумал: «А не был ли этот поэт, который увидел Рим глазами уже не язычника, а христианина, христианином сам?..»

Беседа вторая 18 июля 1997 года

Не так давно в одной из передач кто-то из звонивших упрекнул меня за то, что я ссылаюсь на Данте Алигьери, тогда как он не является отцом Церкви. Тем не менее, Данте – это один из самых больших поэтов в истории человечества, и, более того, Данте – это личность, с которой связано что-то очень важное, касающееся человеческой совести. Тó нисхождение в преисподнюю, о котором говорит Данте в «Божественной комедии», тó путешествие по Чистилищу и Раю, которое он представляет нам в своей поэме, – это, конечно же, путешествие человека в глубинах его собственной души и выход в те высокие сферы веры, куда душа наша всегда стремится, но далеко не всегда прорывается. Поэтому говорить о Данте, наверное, и нужно, и важно. Данте – один из тех поэтов, христиан, богословов, которые помогают своим творчеством каждому и каждой из нас понять самих себя. Это, наверное, самое важное и самое главное.

Про Данте, который жил на рубеже XIII и XIV веков, обычно говорят, что он был последним поэтом Средневековья и первым – Нового времени. И вот возникает вопрос: почему? Почему его, Данте Алигьери, можно назвать первым поэтом Нового времени? Неоднократно в «Божественной комедии» он говорит о том, что проповедники, богословы, духовенство вообще всё больше размышляют о каких-то богословских тонкостях, всё больше изучают церковное право и церковные древности, всё больше занимаются каким-то неопределенным богословским красноречием и – забывают о Евангелии. Выдумывают, как говорит он, то, о чем в Евангелии не говорится:

Иной гласит, что вспять луна шагнула
В час мук Христовых и сплошную сень
Меж солнцем и землею протянула, —
И лжет, затем что сам затмился день:
Как лег на иудеев сумрак чудный,
Так индов и испанцев скрыла тень.
Христос наказа первым верным не дал:
«Идите, суесловьте!», но Свое
Ученье правды им Он заповедал,
И те, провозглашая лишь ее,
Во имя веры подымали в схватке
Евангелье, как щит и как копье.[6]