Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров

птица серая и скрытная…».  Любовные стихи! Два «ы» прямо стоят как

под молнией – с ума можно сойти! Если вот эту фонетику, где, допустим

«у» загоняет в угол или еще что-то, если это считать за музыку, то конеч-

но! И еще там есть паузы.

Ю. К.: Да, паузы…

М. Н.: И  потом  еще  одно,  у  Мандельштама  стихи  очень  густые,

я понимаю. Тут еще что надо сказать, Мандельштама все будут считать

великим,  ибо  за  каждым  его  словом  открывается  пространство  такое

огромное, там все дышит и хлещет! Я ничего подобного даже не знаю.

Нечто подобное, где стоят безумные пространства – я уже говорила – это

болдинская осень Пушкина. Но там у него не за словом все-таки стоит,

а  там,  скажем,  Испания  –  «Дон  Жуан»,  потом  Англия  и  т. д.  –  все  эти

«Маленькие трагедии». А у Мандельштама – за словом. Это невероятно!

Равных, пожалуй, не найду.

Ю. К.: А в прозе есть поэзия?

М. Н.: Ой, в прозе есть поэзия… Понимаешь, если так сказать, – да.

Я уже как-то об этом начинала говорить, вот эти геологические «шевеле-

ния», вот эти волны – все то, что лежит в основе стиха, и что ты слышишь,

и что потом ты, вытаскивая, одеваешь в слова и т. д. – это все видно, это

точки, которые гению главное зафиксировать. И, кстати, Мандельштам,

в двух местах так точками и оставил, умный поймет. И вот понимаешь,

в сущности, то, что ты слышишь изначально, – слóва там нет, там еще ни-

301

чего не говорит. И невозможность  это услышать словом и является тем

самым мотором, который тянет, той самой причиной, которая заставляет

тебя писать. Это только в поэзии, в прозе этого нет.

Ю. К.: То есть энергия вот этого невыразимого…

М. Н.: Да! Кажущаяся невыразимость этой энергии – вот она явля-

ется главной энергией жизни, она является главным движителем. Поэто-

му  содержание  стихотворения  рассказать  совершенно  невозможно,  его

надо читать. Но, конечно, можно рассказать сюжет: «Как ныне сбирается

Вещий Олег отмстить неразумным хазарам…»

Ю. К.: Ну, нет!

М. Н.: Да! Но это будет совершенно другое.

Ю. К.: А Бунина рассказы короткие – ведь там потрясающие вещи!

М. Н.: Ой, Бунин, вообще, и так поэт, и я его как поэта и ценю. Бу-

нин – это вот так: если взять его прозу, то лучше писать нельзя.

Ю. К.: Это предел.

М. Н.: Это предел! Лучше прозу писать нельзя. Бунин практически

постоянно, как по лезвию бритвы гуляет: вот сейчас или ты заорешь, или

он не выдержит! Но не происходит ни того, ни другого. Уровень напря-

жения красоты, которого достигает Бунин, невероятно высок. Я всегда,

когда читаю «Чистый понедельник», где все это описывается: комната,

любовь – все! – все эти наряды, туфли из лебяжьего пуха – и уже, кажет-

ся, все! Но тем не менее никогда этого не происходит, ни с читателем, ни

с писателем. Он всегда оставляет это… Оно всегда остается, ну как тебе

сказать, прозаическим рассказом. Бунин ведь был сам жутко страшный

человек.

Ю. К.: Да.

М. Н.: И в этом есть разгадка.

Ю. К.: Притом во всем.

М. Н.: Притом во всем! Вот я человек, совершенно не любящий Че-

хова – ну никогда! Ни в одном произведении!

Ю. К.: Курение: Бунин курил одну за другой, его нельзя было оста-

новить. Он – матерщинник страшный, он всех этим удивлял.

М. Н.: Не страшный, а страстный! У нас это одно и то же.

Ю. К.: Он  же  сказал:  «Писать  нужно  только  о  красивом  и  страш-

ном». И вот это хождение по лезвию: идешь, потому что красиво, и не

падаешь, потому что страшно.

М. Н.: О красивом и страшном – вот об этом он и писал. Но тут еще

есть одна вещь у Бунина, от которой я всегда трепещу и которую воз-

ношу: вот все о красивом и страшном я читаю, и я точно знаю, что все

это сказано про меня. Не знаю, может, кто-то его не так читает и не так

302

считает, но когда я читаю Чехова, у меня такого ощущения нет совершен-

но. Ведь у Чехова, у него есть, скажем, «Нищие студенты», такая милая

приятная вещь, и там есть такая умная старшая сестра Лидия, которая

проповедует  теорию  малых  дел.  И  вот  она,  между  прочим,  не  хороша

только потому, что она не нравится Чехову – все, больше у нее минусов

нет! Так вот у Бунина этого нет! У Бунина этого нет нигде! Бунин, прежде

всего, любит жизнь до такой страшной степени, что практически… Ну,

единственный раз, когда он возненавидел что-то как смерть, даже не как

смерть, а как антижизнь – это власть большевиков. Это «Окаянные дни»:

вот «ненавижу!» Все остальное, все, что живо, что шевелится и все такое

прочее – максимум его доверия к жизни.

Ю. К.: Вы очень похожи с Буниным, Майя Никулина и Иван Бунин,

я давно заметил. Бунин терпеть не мог абстрактных разговоров, полеми-

ки, теоретизирования. Вот покажи ему цветок, покажи ему камень – вот

тут да, тут он может и поговорить, и расплакаться, и расчувствоваться,

или,  наоборот,  что-нибудь  такое  сказать.  Бунин  любил  ходить  часами,

просто  ходить,  смотреть  на  цветы,  на  закат,  на  море,  на  барышень,  на

мужиков каких-то: отмечать, какие у них шляпы, какие башмаки, какая

у барышни талия, каким она пояском перетянута…