Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров

М. Н.: Вот это и есть та жизнь, которая для него всегда была беско-

нечна, замечательна и интересна. Даже его боязнь смерти – это не столько

боязнь смерти, сколько непонимание того, что вот этого максимума жиз-

ни может не быть.

Ю. К.: Если выражаться его языком, смерть – это просто страшно.

Он покойников боялся, не ходил на похороны. Я сейчас много прочитал,

именно смерть глазами Бунина.

М. Н.: Я очень была обижена на эту барышню, по которой сняли про

него кино. Это ужасно! Никто не имеет права так относиться к Бунину.

Это его личное дело, это личная печаль и страдание, это категорически

нельзя было показывать. Вот есть вещи, которые, как сказать… Вот  мож-

но опубликовать письмо Пушкина к Каролине Собаньской, которое, пом-

ните,  он  пишет  перед  свадьбой,  где  «вся  моя  жизнь  –  это  только  идти

за тобой, упасть и сдохнуть у твоих ног!» А вот тут – у него любимая

девушка Наталья Николаевна. Потому что любовь вообще, и у Пушкина

тоже, – это как костер, как фонарь, кто вошел в круговой свет, тот осве-

щен, тот причастен, это жутко сложно, и у Пушкина жутко сложно. Вот

это обнародовать можно, потому что очень многие души готовы согла-

ситься с тем, что любовь – это жутко сложно, что это совсем не радость,

что это совсем далеко от удовольствия и счастья, что мучений там ничуть

не меньше. И все это понятно! Больше того, очень трудно назвать того,

303

кого я вообще люблю! Вот это правда, это абсолютно так! Более того,

возьмем того же Бунина, кого он только ни любил! А что? – Час придет,

Господь сына блудного спросит: «Был ли ты счастлив в жизни земной?»

И что он припоминает? – Деревья и запахи трав… И вот тут он заплачет

и к родителям на коленях приползет. Вот так. Вот этот самый центр жиз-

ни – любовь, которая у Бунина жива всегда. Самое удивительное у него,

где девушка дворовая полюбила барина… Это, товарищи, ничуть не мел-

ко, не примитивно. Это сумел услышать и понять только он один, и толь-

ко у него получилось, как сказать, уровень страсти не остывал. Я готова

предположить, что, может быть, кто-то за это, обливаясь кровью, берется,

но что-то остывает в процессе работы. У Бунина – ничего.

Так что касается, можно ли считать его рассказы стихами, скажем,

обожаемые мной «Журавли». Но вот, наверно, нет.

Ю. К.: То  есть  все-таки  поэзия  возможна  только  в  формализован-

ном, ритмизированном виде, грубо говоря?

М. Н.: Ну там слово под другой нагрузкой гораздо стоит. Вот где:

« Зачем  под  мерный  шум  дождя,  /  Томясь  всем  миром  и  сторожкой,  / 

Большеголовое  дитя  /  Долбит  о  подоконник  ложкой?.. »99  –  это  судьба

России.

Ю. К.: Жуть!

М. Н.: Ну что ты! Страшно. А вот когда он орет: «Барин! – и падает

на землю. – Журавли улетели!» – это проявление национального характе-

ра. Можно сказать, что это связано с судьбой России, потому что мы все

такие безбашенные придурки, но тем не менее мне это очень нравится,

и пусть такими мы будем. Поэтому, полагаю, что нет, ибо в поэзии слово

стоит под другой нагрузкой, под большей.

Ю. К.: А если уйти от слова, скажем, и взять поэзию неязыковую,

поэзию языком не оформленную – невербальную поэзию.

М. Н.: Это которая чисто фонетика.

Ю. К.: Нет! Вот идешь где-то, и увидела дерево прекрасное, птич-

ку  красивую,  и  у  тебя  возникает  этот  элемент,  этот  мельчайший  квант

какого-то, не знаю…

М. Н.: В таком случае должно немедленно включится огромное ко-

личество связей. И вот когда это огромное количество связей включается,

тогда это получается та же самая вещь, когда ты пишешь стихи. Больше

того,  я  согласна,  что  у  нас,  может  быть,  в  прозе  есть  вещи,  в  которых

слова стоят под такой же самой нагрузкой в силу того, что у нас язык

невероятный.  У  нас  сам  язык  просто  невероятный.  Ничего  подобного

99 И. А. Бунин. «Льет без конца. В лесу туман…».

304

я не видела и не слышала – и по красоте, и по мощности. И потом, у нас

каждое  слово  многозначно,  поэтому  наше  тяготение  к  поэзии,  видимо,

это наша боль и наше счастье. Правда-правда! Говорить многозначными

словами – это, вообще-то, конечно, труд.

Ю. К.: Самый многозначный язык.

М. Н.: Нет, он еще, на мой ум, фонетически безумно крепкий.

Ю. К.: Фонетически очень разнообразный, широкий. Каждый звук

может иметь четыре – четыре! – разные оболочки. Он может быть твер-

дым, мягким, звонким и глухим, его может не быть вообще как такового.

А вот, скажем, ну есть такая поэзия в чистом виде, есть она – ощущение

поэзии же есть. Вдохновением еще это называют…

М. Н.: Ты полагаешь, что это всем дано?

Ю. К.: Нет!

М. Н.: Я тоже полагаю, что это не всем дано.

Ю. К.: А может ли эта поэзия, это ощущение, вдохновение – черт

знает, как это еще назвать – может ли это состояние приближать к стиху?

М. Н.: Это,  знаешь,  напоминает  мне  одно  любимое  заблуждение

советской  школы,  что,  дескать,  существуют  ломоносовы  и  пушкины,