Вначале я подумывал назвать их „синезвери“. Но не так уж много звериного в их шкодливых кошачьих масках, надетых на голубые машины для убийств. Я решил дать им какое-нибудь нейтральное имя. Паниксы. В этом имени читается та паника, которую они наводят на весь прочий животный мир. Моя фамилия тоже читается. Да, я тщеславен, извините. Но ведь это я их открыл… или создал… разве нет?»
… Но не так, как подумал Панин и рассчитывал нагелькопф.
Когда его серое бесконечное тулово с разверстым хлебалом уже рушилось на жертву с неотвратимостью и предвкушением поживы, откуда-то сбоку налетел голубой лохматый снаряд и взорвал ко всем чертям почти уже оформившуюся финальную сцену.
Молодой и веселый панике ухватил нагелькопфа возле самой башки и швырнул в траву. Теперь он стоял неподалеку, поглядывая на ошеломленного Панина лукавыми глазенками, а ползучая тварь свисала из его зубов, как безобразная игрушка. Где-то в удалении взметнулся, свиваясь в конвульсиях, чудовищный хвост… На морде паникса возникло досадливое выражение: «Ах да…», стальные челюсти сжались, разделяя нагелькопфа на две неравных половинки… хвост грянулся оземь, словно там, внутри, повернули выключатель, ответственный за жизнь. Панике же с явным отвращением выплюнул ошметки и принялся потешно оттирать пасть передней лапой.
— Ты… кто ты? — пробормотал Панин.
И с болью в сердце вспомнил, что когда-то очень давно уже задавал этот вопрос другому паниксу при других обстоятельствах.
…Они приходят и уходят, как им вздумается. Они живут по своим правилам, которые человеку не понять. Можно назвать их легкомысленными и необязательными. Если только не странно адресовать подобные упреки зверям. Сообразительным, эмоциональным, да что там — просто умным, но все-таки зверям. Поэтому не стоит требовать от них большей человечности, чем могут себе позволить мощные и, когда необходимо, безжалостные хищники.
«Паршивцы, — думал Панин. — Они всегда были рядом. Верно, потешались над моей беспомощностью. Если бы умели, то делали бы на меня ставки… А сами все это время шлялись вокруг да около, отвлекаясь на непонятные свои дела, и выжидали момент, когда мне действительно понадобится помощь… Господи, что за чушь я сочиняю? Это их лес, здесь нет ни единого уголка, где бы их не было. Так удачно сложилось, что они оказались неподалеку и решили вмешаться».
Он не испытывал никаких чувств. Ни радости, ни облегчения. Словно бы заново родился на свет и еще не до конца понимал, как отнестись к этому событию. Новорожденные обычно плачут. Если честно, плакать ему тоже не хотелось.
Все случилось просто и обыденно. Как будто наверху, в тех высотах, где решаются судьбы мира, вдруг захлопнули крышку сундука с невзгодами и сказали: ну, хватит. Сколько можно издеваться над человеком? Он уже получил свое, сполна был наказан за самомнение и безрассудство. Что там у него — нагелькопф? Убрать. Дадим передышку. И вообще оставим его в покое.
Слишком хорошо, слишком успокоительно, чтобы быть правдой.
Панин огляделся. Еще один панике, тоже молодой, помельче, лежал под дальним деревом, меланхолично выкусывая между когтей. А за спиной, размеренно дыша ему в затылок, сидел громадный самец, лохматый, от возраста повытершийся с боков, и во взгляде его читалась тяжелая настороженность.
Чешир с Алисой были почти ручными. Панин знал их привычки и не ожидал от них никаких подвохов. Но они ушли, а эта троица явилась из леса, дикая, незнакомая, и невесть что было у них на уме.
На всякий случай Панин отодвинулся. И тогда старый самец, подавшись вперед, делово и требовательно ткнулся мордой ему в плечо. Ничего другого не оставалось, как опустить руку на подставленный загривок и погрузить пальцы в жесткую сбившуюся шерсть.
Панике заурчал, как большой голубой кот, добившийся желаемого и наслаждавшийся триумфом.
— Вы проводите меня домой? — спросил Панин с робкой надеждой, что его поймут.
Только теперь, избавившись от скорлупы космического корабля, от оградительной ткани комбинезона, от поклажи и оружия, а заодно и от всех страхов оптом, Панин видел Царицу Савскую, что называется, лицом к лицу.