Бесконечная река

Поскольку сам Панин на экспонат, каковой вначале надлежало подвергнуть инвентаризации, а затем о нем заботиться, никак не тянул, на неравнодушное внимание Мусорщиков рассчитывать ему не стоило.

— Ну и ладно, — буркнул он. — Не стану тебя отвлекать. Ты ведь не собирался и меня разобрать на запчасти? Вот и лети своей дорогой.

Соседство с громадным существом или все же механизмом, да еще полным неясных намерений, несколько тяготило.

Но Мусорщик по своим непостижимым делам явно не торопился. Внутри его корпуса, выглядевшего так, словно бы его склеили из осколков бесценного сервиза на пятьдесят тысяч персон, причем без большого тщания, вспыхивали живые огоньки. Иногда светлячки выстраивались в длинные цепи на манер запутанных органических молекул, но тут же рассыпались и гасли. «У мене внутре неонка», — всплыла в памяти бог знает где подхваченная фраза, смешная и непонятная. Эти внутренние эволюции грозили затянуться надолго, и Панин уже совсем было изготовился придать себе новый импульс с тем, чтобы продолжить свои поиски, насколько сохранялось сил. Но пока он примеривался, как бы ему половчее оттолкнуться от ближайшего сплетения суставчатых лап, чтобы не озадачить своего визави сверх меры, все вокруг переменилось.

Пустота перестала быть пустотой и превратилась в паутину.

Обмирая от восторга и ужаса, Панин наблюдал, как от корабля к кораблю, из ниоткуда в никуда, перекрещиваясь и образуя замысловатые контуры, вдруг пробежали сияющие ослепительным синим светом тончайшие струны. Мусорщик теперь не просто болтался в пространстве — он висел в этой паутине, уцепившись каждой из бесчисленных своих лап за отдельную струну, и ловил распространявшиеся по тенетам едва различимые вибрации. Должно быть, в этих вибрациях содержался некий смысл, а может быть, и музыка, и не исключалось, что она могла иметь непосредственное отношение к Панину и его шальным попыткам подыскать себе приют.

Затем произошло событие удивительное и одновременно малоприятное. Мусорщик устремил одну из своих конечностей, завершавшуюся тончайшим стеклянным когтем, в направлении Панина, дерзко вторгаясь в его личное воздушное пространство.

— Тихо, спокойно… — тревожно сказал Панин, неуклюже уклоняясь.

В невесомости это было ох как непросто. Мусорщик своих попыток не оставил и даже не погнушался плутовством. Покуда Панин изворачивался от когтя в пределах видимости, несколько других лап подстерегли его со спины. Ледяное жало впилось Панину в шею.

— Ай-й-й!..

Ощущение было премерзкое. Панин оставался в полном сознании, но при этом не мог шевельнуть и мизинцем. Просто висел, как рыба на крючке, с рыбьим же безволием распахнувши рот и выпучив глаза. Или, что не менее постыдно, как старое пальто на вешалке в пыльном дедушкином чулане. И только гнусные токи, с неприятной периодичностью пробегавшие от затылка и до пят, сохраняли в нем ощущение собственного тела. Управлять которым он все едино не мог.

«Сейчас он меня разделает, — подумалось вдруг. — И скормит Медузе. Или пустит на биомассу. Глупо. Да что ж за невезение такое!.»

Но, за исключением неприличного осознания себя висячей рухлядью, ничего угрожающего более не происходило. Мусорщик торчал напротив, громадный и нелепый, отрешенно шерудя лапами. Не разглядывал, за неимением глаз, но, возможно, все же изучал, сканировал, что-то там решал для себя, гоняя по обездвиженной панинской плоти слабые разряды. Светлячки в стеклянистом чреве водили свои непонятные хороводы, изредка срываясь в беспорядочный трепак. Сияющие струны вспыхивали и медленно угасали, меняя цвет с яркой синевы до болотистой зелени. Зрелище было невероятным по своей красоте и причудливости. В иных условиях Панин был бы первым, кто пришел от такого представления в восторг.

Но не сейчас.

«Что ты задумал? Что все это значит? Не можешь понять, что за неведома зверушка угодила в твои тенета? Я и сам бы не ведал, как поступить. Оставить в покое… вышвырнуть обратно в воронку, благо до нее рукой подать, не говоря уж о твоем длинном хваталище… или истребить, как вредного паразита, посягающего на вселенскую гармонию. Чтобы не своевольничал, не шарашился от одного экспоната к другому, не портил выдыхаемой углекислотой рафинированную музейную атмосферу. Если у тебя уже готово решение, то давай, приступай, не медли. Я устал от ожидания беды, от холода, от беспрестанных заклинаний „ничего не выйдет“, а эта электрическая дерготня сводит меня с ума. Делай свое дело, и покончим с этим…» Панин очень хотел бы зажмуриться, как он обычно и поступал, когда ситуация выходила из-под контроля и становилась не в меру опасной. Это помогало: когда он открывал глаза, угроза проходила стороной, либо в мозгу при зашторенных окнах успевало вызреть некое решение. Но на крючке у чужеродной твари он лишен был даже такой малой привилегии.

Все, что ему оставалось, это воспринимать застывшим взором одну и ту же картинку в узком секторе обзора.

Но картинка, похоже, менялась.