Бесконечная река

Новое утро посреди девственной природы началось с чашки грузинского чая и пончиков, для чего пришлось впервые расчехлить пищеблок и зарядить его порцией свежей биомассы. Соседство дрыхнувшего Чешира и покойно умостившей тяжелую башку на его холке Алисы сообщало всеобщей идиллии некий самобытный колорит. Дожидаться пробуждения сладкой парочки Панин не стал. Покончив с завтраком, вздел рюкзаки и сумки и тронулся в путь. Он знал, что его непременно найдут и догонят. За прошедший день он одолел примерно двадцать миль и рассчитывал не снижать темп. Хотя мышцы с непривычки отвердели и ныли, поясницу подламывало, а плечи саднило. «Ты еще крепкий старик, Розенбом!»[1] — утешал себя Панин, хотя должен был признать, что его энтузиазм по поводу смены обстановки изрядно угас. «Ерунда, — внушал он себе, — главное — втянуться, и станет легче». В какой-то момент ему показалось, будто так оно и случится.

Иногда лес прерывался неширокими прогалинами, поросшими густой, почти в человеческий рост травой. Отовсюду явственно слышалось высокое, почти мелодичное гудение, словно невидимый скрипач в задумчивости выпиливал из своего инструмента одну и ту же ноту. Панину еще не доводилось видеть здешних насекомых; откровенно говоря, он по этому поводу и не огорчался. Кто знает, каковы тут шмели или, чего доброго, шершни! Если ему мерещилось какое-то копошение среди тугих стеблей, а однообразный гул приближался, он благоразумно забирал в сторону. И только в лесу, под сенью дерев, вновь ощущал себя в безопасности.

Тем более что ближе к вечеру внезапно, без шума и знамений, словно бы сконденсировавшись из пустоты, объявлялись паниксы. На шкодливых мордах начертано было, что так и должно быть, все идет по задуманному, и на самом деле они постоянно были рядом, просто не желали никому мозолить глаза. Кто ведает, возможно, именно так и обстояли дела.

Панин не ощущал одиночества. Он привык быть один за эти годы, в точном количестве каких уже не был уверен — не то семь, не то восемь. Он даже отучился разговаривать с собою вслух, отчего-то опасаясь, что однажды услышит ответную реплику, которая его не устроит, а то и вступит с собою же в спор. По его мнению, это было первым признаком безумия. А он уже стоял на самом краю здравого смысла однажды и не желал снова туда возвращаться. Он просто молчал и шагал, шагал и молчал. И ни о чем особенном не думал. Разве что порой в сознании всплывала непрошеная полузабытая мелодия и долго там болталась в пустоте и одиночестве, как забытая картина на ржавом гвозде посреди эвакуированного музея.

Тем не менее соседство паниксов наполняло его душу добавочным, призовым теплом.

Еще одна ночь встречена была в ложбине между тремя сросшимися древними стволами. По правде говоря, места хватило бы всей честной компании, но звери сочли за благо остаться на земле. Тем более что сном то состояние покоя, в котором они иногда пребывали, назвать было затруднительно. Глаза открыты, хвост живет какой-то собственной насыщенной жизнью, шерсть на холке подергивается в такт непостижимым хищным мыслям…

Панину редко удавалось удержать в памяти свои сны. Да он особо и не стремился. В снах к нему приходили люди, чьих имен он и не помнил, и вели разговоры о вещах, которые утратили всякое содержание. Иногда в его сны забредали женщины, но подолгу не задерживались. И если во сне происходило какое-то событие, ничего и никогда не сбывалось. Что из земных снов может сбыться на чужой дикой планете?

Поэтому, ранним утром обнаружив себя на сырой от росы траве… рюкзак под головой, сумка с пищеблоком в ногах, комбинезон сбился удавкой под горлом и завился винтом на ногах… как только он ухитрился вывалиться из своего гнезда, и когда это случилось?.. Панин поухмылялся своему не до конца еще истаявшему сну и значения ему, разумеется, не придал. Сущая бессмыслица: будто бы он в мягкой и удобной одежде, от какой давно отвык, дремлет на просторном диване, украшенном разными необязательными финтифлюшками… в голову отчего-то вдруг вступило навязчиво и явно не к месту темное слово «ампир»… укрытый клетчатым пледом, а под боком у него пристроился совсем еще молодой панике: дыхание ровное, хвост не елозит туда-сюда, шерсть пахнет чистым здоровым зверьем, а глаза — глаза, что удивительно и в естественной среде небывало, прикрыты. Сон есть сон. Как говорил кто-то из друзей… кто же это говорил?., да какая разница… «Сон есть тормозное состояние», — и ссылался при этом на мнение кого-то из классиков. Сны если и сбываются, то с четверга на пятницу. А какой в этом мире может быть четверг, не говоря уж о том, что все без исключений дни здесь сплошные понедельники? И как, при каких обстоятельствах, какой волей судеб мог сбыться этот бестолковый сон с ампиром и пледом?!

Продолжая ухмыляться и колдуя над пищеблоком в рассуждении получить традиционную чашку грузинского чая, Панин не сразу заметил отсутствие паниксов. А когда все же заметил, то не стал беспокоиться. Он знал, что его догонят в тот момент, когда он меньше всего к тому будет готов.