Без любви, или Лифт в Преисподнюю

Ливень застал Руслана бегущим по дорожке к одному из гостевых домишек на отшибе. Не избушка, конечно же, на курьих ножках, а одноэтажное дощатое строение на столбиках, в некотором роде очень красивый добротный сарай не без художественных изысков окнами выходил на небольшое озерцо с двумя плакучими ивами на берегу, что окунули свои зелёные косы в безмятежную гладь воды. Внутри всё проще некуда: просторный зал без перегородок, за плотной занавесью альков, там невысокий плотно сбитый помост застлан матами, поверх ковёр, махровые простыни с одеялами и множество воздушных подушек.

Промок он до нитки, но душ небесный отозвался кстати восторженным фонтаном чувств, вознеся его на гребень тех восторгов, которыми наполнял его весь этот жаркий день. На душе и в теле ощущалась необыкновенная лёгкость, и казалось ему, что скоро ему не заснуть.

Задрёмывал, впрочем, Руслан с чувством полного удовлетворения, с лёгким сердцем, как если бы сдал непростой экзамен и при этом не ударил в грязь лицом. В круг своих он был причислен, но отнюдь таковым себя покамест не ощущал. Не освоился с мыслью: всяк ведь ежели не знает ещё, то уже догадывается, что за ними всеми настоящее и прошлое, а вот будущее – это его удел. И наверняка уже ревнуют. Ну и пусть! Ему не привыкать.

Под раскаты грома и шум дождя за окном, озаряемом вспышками, что ночь превращали в череду мгновений светлого дня, Руслана наконец сморило.

Обрывки хаотичных мыслей всё ещё мерцали, затухая, и сознание почти совсем угасло, когда сквозь шум дождя и удаляющиеся раскаты грома его слуха вдруг достигли какие-то невнятные шорохи. Посторонние суетливые призвуки проникали и чуть тревожили воображение. Насторожиться, однако ж, не успел, справедливо полагая, будто, погрузившись в сон, он слышит эхо, что прорезается бессвязными впечатлениями прожитого дня.

Поскрипывание половиц и неопределённые шорохи из крепчавшего превратили сон в чуткий. Тем не менее, он не торопился очнуться даже тогда, когда почувствовал тепло нежного прикосновения. Пальцы чьей-то руки скользнули по его плечу и бережно тронули сосок на груди. Касания те были сродни ветерку, что волосы треплет, а не беспокоит. Он не вздрогнул. Не удивился. Не всполошился. Ему было приятно. Прикосновения становились ласковыми и набирались уверенности, грозящей перейти в дерзость. У уха сквознячком протянуло – дуновением щекотливого дыхания тронуло. А он уже не спит, но по-прежнему не смеет обернуться, и, пытаясь обмануть себя надеждой на сбыточность сладких грёз, затаил дыхание.

И полон сомнений: спит ли он и снится ему сон, или же грезит наяву. Притих, пытаясь кожей постичь то, что не поддаётся разуму – понять, какие же чудеса на самом деле творятся вокруг и рядом с ним. А чьи-то губы уже трогают, щекочут, разгоняют кровь по жилам. По шее, меж лопаток бежит бередящий холодок. Долгая судорога волнистыми позывами продёрнула позвоночник до не могу, когда чьи-то острые ноготки перебрали каждый бугорок, и те же чьи-то музыкальные пальчики пробежали подушечками по позвонкам, как по клавишам рояля… И вдруг мягкое тепло прильнуло, обволокло и объяло сзади. Дурманом подёрнулось сознание. Рука скользнула по груди, к животу, ещё ниже… Вот уж проникла, нащупала – и чуть стиснула его напрягшееся естество. Он замер недвижимо, догадываясь, что нет, не спит-таки.

Застыла в жилах кровь, и жаром обдало.

Хотел в порыве обернуться, чтоб развеять теней виденье, как вдруг:

– Тишш, – услышал шепоток, и чьи-то губы коснулись уха.

Не привидения – человечий томный голос прошелестел заманчивой загадкой. И дыханием парного молока струится ветерок. И ласки силой обуздывает его нетерпеливые порывы, губ касаний поцелуи вводят в трепет, наполняя ожиданьем прилива страсти и истомы.

А в ухе властвует язык. Горячее дыхание проникает внутрь. Пальцы рук нежны, нахальны и желанны. К спине его всем телом льнут, и обжигают жаром, обаяют, и вызывают дрожь. До одури мутится голова, и пресекает млением в груди дыхание на выдохе, на вдохе.

Он уж рвётся из сетей, опутавших и сжавших, как если бы за воздуха глотком он из пучины вынырнуть стремится – в темноте не разглядеть лица. Лишь мнится отблеск глаз шальных. Обнимают руки, ноги, грудь прижимается к груди, бёдра к бёдрам льнут. Сжимают, направляют, впуская внутрь, где мокро, липко, горячо. Вдох без выдоха. Впиваются зубы в шею и кусают едва не до крови, вытягивая в отзывчивую струну жилы. И сладка боль до дрожи, до истомы. И слышен надсадный стон, дремучий хрип в груди. Упруго тело – мягко, плавно, углубляясь, ускоряясь. Со всей неистовою страстью, на которую способно естество, чтоб отдаться в самозабвении порыву, его сжимают и рвут ногтями живую плоть, и гонят, и в исступлении терзают. Как будто лошадь скаковую понукают, истязая за узду и вонзая шпор шипы в бока до крови, пока до смерти не загонят в гонке за призраком несбыточной мечты…

Крик, переходящий в рёв, не приглушить раскатам грома за окном.