Без любви, или Лифт в Преисподнюю

Глянул напоследок, ощутив привкус горечи на губах, и вышел из укрытия под дождь, что, вдруг усилившись до проливного, стоял сплошной стеной, подобный водопаду. Он брёл сначала по дорожке, мощённой брусчаткой красной, и мокрая кровавая тропа сверкала зловеще в отсветах молний, что вонзались в землю вдалеке, потом ступил на траву и побрёл напрямки, чтоб остановиться у берега озера, чьи полные воды кипели и бурлили в темноте. Он сам себе казался таким одиноким и несчастным, каким бывает только щенок, которого вышвырнули в ненастную ночь из дома. И был он полон горьких мыслей – о себе, о непогодице, о жизни. Он готов был проклинать всё и вся на этом свете, другого света от роду не ведая и оттого не веря ни во что.

Руслан крестом раскинул руки, расставил ноги и лик свой обратил к бездонным грозным небесам. Рокот нарастал и приближался, съедая время между вспышками и раскатами грома с каждым порывом ветра. Одна за другой врезались с неба в землю зигзаги молнии.

Налетел ветер, едва не сбив с ног, – и враз затих, осиротив…

И вдруг ни капли с неба. Только зябкие мурашки побежали по спине. Ни молнии. Ни раскатов грома. Тишина. Мрак.

Провал… словно время оборвалось, и свернулось пространство….

Полыхнуло прямо над головой, выкресая из тьмы искру жизни, и тут же раскололось небо напополам. Оглушило, ослепило.

Земля на грудь свою – грудь неба приняла, расплющив небосклона круг, и пробудила древние инстинкты – стало жутко.

Набрал воздуха полные груди – на крик кричать: ну же, ну-у!!!

Бросить вызов в ясное ласковое небо – это одно, а лишь стоит там, в генштабе небесных войск, провести совершенно безобидные штабные учения, пальнув всего только холостыми зарядами, как сразу же до атома скукоживается твоё мелкотравчатое «я», и со всей очевидностью понимаешь, что ты ничтожество, бог весть что о себе возомнившее, – амёба жалкая, во сто крат мельче пылинки в космическом пространстве.

Где-то рядом раздался страшный треск: упала в овраге берёза.

И смирил порыв, приняв омовенье – водой чистейшей с разверзшихся небес: очищенье от мысли скверной, от чувств недобрых. И вошёл он в избушку на курьих ножках, будто в храм, шепча молитву в слепом благоговении.

Глядит – альков задёрнут. Трепещет сердце в ожидании. Отдёрнул занавес. Застыл. И онемел, как будто в вечность заглянув.

Верёвки петлями свисают.

Вошёл, и лёг на ложе. Продел в те петли руки, ноги. Закрыл глаза, лежит и ждёт…

Свет померк – погас.

Бьётся сердце в заточенье – не умерить беспокойный стук его. Дыханье спёрло – не вдохнуть, не выдохнуть. Время медленно течёт. Он млеет и дрожит.

За окном полыхает пожар. Напряжение между небом и землёй отдаётся беспокойного предчувствия эхом в груди.

Половица скрипнула. Ёкнуло сердце. Дыхание в груди застыло. Он глядит во все глаза и видит: не воздушных шариков перевязь колышется на входе, то женщина идёт к нему. Неужели Татьяна Ивановна – собственной персоной в полном обнажении?! Одна – и вся его. Не может быть!

Она… и не одна. Следом Лёля, дальше Жанна.

Подошли нагие и обласкали кротко. На руки подняли и несут тот крест живой, трепещущий, не чуя веса над собой. Выносят за порог. Ставят на ноги. И видит он, как из мглы встаёт туман. Струится, серебрясь и обретая формы. Он ждёт и в нетерпении, как конь стреноженный, копытами напрасно бьёт о землю.

Она над озером видением плывёт, не касаясь вод ступнями. Она… Она…

Волос мохнатая папаха, вразлёт собольи брови. За спиной крылами вороными бурка с косицами паветру летит. Генерал!!! Не может быть… Под ним конь белый, в руках сверкает шашка. Лихим посвистом свистит. И молнии сверкают. Гром гремит.

Руслан отпрянул было, да руки крепко спутаны, ногой не шевельнёшь. Он обездвижен. Лишь сучит…

И вот уж грудью конской, сшибив, его на землю валят, копытом топчут, давят и вминают – только косточки хрустят.

Открыл глаза, таращится, кричит, хрипит – лицом в подушку. И стынет в жилах кровь. Распят. Раздавлен. И придушен. Как тот медведь, что сгрёб да и подмял. Ломит. Рвёт. Терзает.

Кошмаром наяву обернулся сладкий сон, томлений тайной прежде полный.

От ласк тех незнакомых, грубых, со страху проистекает под себя, когда его пронзают, сажая будто бы на кол. Он рвётся, он кричит и стонет. Всё напрасно. Боль пронизывает – насквозь.

– Тишш, – шепчут губы, и запахом парного молока щекочет ноздри.

И ласкают руки нежно, лобзают губы крепко – воспаряет, простить готовый небреженья силу под ласк напором, а его опять пронзают, истязая. Пальцы чьих-то крепких рук запускают ногти острые в плоть его, хватают за волосы, рвут…

За шквалом налетает шквал.

Казалось, ни конца ни края не будет этому плачу небесному навзрыд, но вдруг словно кончились заряды, и ослабел налёт. Отсалютовав, однако ж, вспышки и разряды вмиг прыснули к разным временным пределам.

И серые глаза наивно выпадают из орбит, когда его пушинкой поднимают и сажают на кол – и ласкают и пронзают в одночасье. Потрошат едва не до нутра, выворачивая наизнанку, и вдруг бросают на пол – без сил, без чувств и без дыханья…

Просветлело за окном.