Без приглашения

Слушайте, какой у нас с ним разговор был. Последний. Больше с ним не говорили, писем друг другу не пишем. Мадина, кажется, получает письма от Аматуллы; я ее делами не интересуюсь.

Утром был тогда разговор.

— Как, Амир, ты можешь уехать? Три года в армии был. Оставайся на первое время. Свадьбу справишь — тогда…

Он начитался, наверное, книг, газет. Так отвечает:

— Стиль жизни, масштаб жизни в Кубачи не для меня, не для современного человека.

Спрашиваю его:

— Расскажи, Амир, чтобы я понял, что такое стиль?

Он в ответ назвал меня «мальчишкой».

— Считал тебя художником. Способным, талантливым. «Что такое стиль?» Как можешь задавать подобный вопрос? Наш аул Кубачи — законченный стиль: вся жизнь — старинный орнамент. Все подчинено орнаменту: танцы, кружево, утварь, обычаи. Эта вечная узорчатость держит кубачинцев в плену прошлого.

Я не мог его слушать. Не все понимал, но душа протестовала. Спрашиваю его:

— Неужели ты против кубачинского орнамента?

— Нет, я не против орнамента, но за чувство меры. Я против архаичности, против неуместности. Едем со мной, Хартум! Не пожалеешь. В большом городе — большие споры, большое кипение…

Я его прервал:

— Раньше скажи: ты серьезно против кубачинского орнамента?

Он расхохотался, хлопнул меня по плечу:

— Вижу, Хартум, ты фетишизируешь наш орнамент.

«Фетишизируешь» — смотри, какие знает слова. Я так разозлился — не мог говорить: в горле кипела злость. Повернулся и ушел. Амир уехал, не попрощавшись. Черт с ним! И вообще не хочу я никуда уезжать. Почему я должен уезжать? Только в больших городах умные люди, да? Если у тебя интересные мысли, убегать надо из дому?

…У меня давно болтается в кармане коробочка с эстонской брошкой. Я ведь так и не подарил ее Мадине. Вернее, не передал ей этот подарок Амира. Почему не передал? Не принято у кубачинцев через жениха преподносить невесте свадебный подарок. Я понимаю, что и этим Амир хотел показать свое пренебрежение к обычаям. Зачем так делать? Назло, что ли? Но для того, чтобы не передавать Мадине брошку, есть у меня и другая причина. Она, эта брошка, скопированная Амиром, как две капли воды схожа с той, что я видел на груди Беллы. Я в Баку смеялся. Над кем, над чем? И над Беллой, и над брошкой, и даже над девичьим лицом, которое выгравировал эстонский мастер.

Но потом я вспоминал эту брошку, а теперь то и дело тайком от всех поглядываю на нее. Вот, пожалуй, почему пророк Магомет запретил мусульманам изображать людей на рисунках. Тайком любуются! Ладно, это шутка. Лицо на брошке — один глаз больше, один меньше — кое-как сделано, любоваться как будто нечем. Гравер не знает, что такое тщательность, он равновесия не знает, симметрии. Однако есть в чертах девушки очарование, и есть очарование в небрежности рисунка. Кажется, уже говорил об этом, кажется, повторяюсь. Потому и повторяюсь, что понять не могу. Помните, как в вечер встречи Амир показал три брошки, помните, как все смеялись, как отец Амира Ибрагим, спасая сына от насмешек, забрал у него брошки и все превратил в шутку?..

«Ну и что, ну и помним, — скажете вы. — А ты все топчешься на месте, ни сам ничего не поймешь, ни нам объяснить не можешь!» Правильно, правильно — ничего не пойму! Поселилась в сердце тревога. Кто виноват? Сперва в Баку подцепил я болезнь — червячок сомнения; Амир приехал и он заразу привез. Правы те наши старики, которые по десять — пятнадцать лет никуда не выезжают, — душа их спокойна, орнамент их жизни ничем не нарушается.

Пробовал я заговаривать об этих брошках со своим отцом. Он так посмотрел на меня, будто перед ним не сын, а баран. Небрежно бросил:

— Когда пятилетний ребенок рисует, можно серьезно оценивать?

— Отец, тысячи людей, десятки тысяч увлекаются небрежностью!

— Пусть по-твоему. Но при чем тут искусство, при чем мастерство? — Презрительно улыбнувшись и махнув рукой, отец ушел. Вдруг вернулся, сердито сказал: — Амир смеялся над всеми, а ты… Прошу тебя, никогда больше не напоминай. Ибрагим знать не хочет своего сына.

Но я, помнится, обещал о «Спидоле» рассказать — о рижском радиоприемнике. Он маленький, гладенький. Антенна из него поднимается длинной никелированной мачтой. Отец мой увидел:

— Какая красивая штука!

Мадина погладила рукой и сказала:

— Вот бы вы, папа, или ты, Хартум, вырезали бы орнамент и покрыли чернью…

Она смотрела на нас, будто ждала похвалы и даже покраснела от радости, которую ей принесла собственная мысль.

Правду говоря, я думал, что отец поддержит Мадину.

Приемничек, стоя среди чеканной и гравированной посуды, среди подносов и старинных тарелок, выглядел, как вещь из другого мира. Но во взгляде отца, которым он наградил Мадину, я прочитал удивление и жалость. Дернув плечом, он сказал:

— Может быть, и на электрическом утюге вырезать орнамент?

— Или на швейной машине, — сказал я.

Но Мадина, кажется, ничего не поняла.

— У нас новая швейная машина, а у соседей, я видела, давнишняя, немецкая: на ней золотой орнамент и нарисована женщина. Очень красиво!