Без приглашения

— Правду говоришь, папа?!

Не помню, как я выкрикнула эти слова и, выскочив из сарая, бросилась на шею своему любимому папке.

Все так обрадовались тому, что я жива и здорова, даже не попрекали и не ругали. Мама и та не пилила меня. А папа с тех пор стал еще чаще звать меня в мастерскую, стал объяснять назначение разных инструментов, показывать приемы работы. Но я была еще мала, он за меня боялся, то и дело предостерегал: «Не прикасайся к тискам без разрешения — прищемишь палец; не разжигай огонь в горне без меня — спалишь дом; не трогай резец — обрежешь руку». Но я, конечно, пользовалась любой минутой, чтобы крутить тиски, разжигать горн, царапать резцом серебро. Папка умер. Думаете, не пробовала работать после его смерти? Пробовала. Бралась за гравирование, пыталась паять, один раз даже хотела сделать себе пряжку для пояса. Но очень боялась, что меня засмеют, и потому, наверное, потеряла веру в себя. Ну, а потом появились носки. Вязать их научиться нетрудно, и это верный заработок. А кроме того, кончала школу. А кроме того, влюбилась… Так я и растеряла свою мечту.

Но Хартум со своим вечным горением, с жаждой славы, он меня снова заразил, что ли? Да и Бахмуд, медлительный, величавый, он, казалось, должен был навевать спокойствие. Но так много и часто говорил он. Да нет, не говорил — воспевал искусство резьбы и чеканки. Он всякое искусство воспевал, все красивое, что способны были сделать руки человека.

А в самое последнее время… Может быть, началось после разговора с Юсуфом-Газетчиком, когда он меня подзадорил: «Это, наверно, твой альбом, Мадина?» Нет, скорее всего я разгорелась после того, как Хартум получил благодарность от итальянца. Небольшое, но такое удивительное и солнечное письмо из Турина.

Однажды ночью… (Мне трудно и стыдно говорить об этом, я, наверно, совсем глупая.) Однажды ночью… Хартум горячо любил меня, и я его тоже, и мы восторгались друг другом, и он смотрел на меня счастливыми глазами, и я спросила:

— А ты помнишь, как танцевал на скале и как упал?

— Я для тебя танцевал.

— И для меня упал?

— Ты в меня вселила храбрость, я для тебя ничего не боялся.

— А теперь?

— И теперь для тебя готов на все!

Он так искренне сказал, с таким сильным чувством, что я поверила. И решила, что могу довериться ему и попросить о самом заветном:

— Для меня сделаешь? Правда?

Он вскинул голову.

— Готов даже посвятить тебе самую лучшую мою работу. Будущую, которая прославит меня на весь мир… — Он посмотрел на меня искоса, как бы проверяя: — Знаешь, Мадина, я сегодня к тебе летел на крыльях и хотел сказать, но ты принесла обед, а за обедом какой разговор… Слушай, Мадина! Директор включил меня в число тех, кто будет делать работу для Генуэзской выставки. Я сделаю лучше всех. И посвящу тебе. Как писатели посвящают книги. Почему молчишь? Ты рада, Мадина?

Я прижалась к нему щекой, заглянула в глаза:

— Очень, очень за тебя рада. Спасибо тебе от души. Но…

— Что «но»? Ты не веришь в меня? — Он вскочил.

— Верю, верю!

И это было правдой, я верила в него и радовалась его радости. Но я, наверно, сделала большую ошибку: подумала, что радость сделала его добрым и отзывчивым и он поймет меня, мою мечту.

— Хартум, — сказала я. — Мой дорогой. Ты будешь очень занят, я не тороплю тебя… Но после ты… Когда закончишь эту работу для выставки, выполнишь мою просьбу?

— Конечно, — сказал он. — Все для тебя сделаю. Проси о чем хочешь. Пож-жалуйста!

— Ты мне поможешь?.. Поклянись, Хартум, что ты мне поможешь в исполнении моей заветной мечты. У меня ужасно большая, но совсем не трудная для тебя мечта. Поклянись, Хартум, что не откажешь…

Мое длинное вступление его насторожило. Стараясь догадаться, в чем дело, он наморщил лоб и схватился за папиросу. Так как я молчала, он спросил:

— Купить что-нибудь? Подарить?

Я отрицательно покачала головой:

— Не скажу. Раньше поклянись.

— Зачем, слушай, загадочные клятвы! Конкретно, что такое, а?

Он уже терял терпение, а я не знала, как приступить, с чего начать.

— Хартумчик, милый… моя мысль… я… мне… — И тут я как в воду кинулась: — Хочу стать мастером-златокузнецом. Как Бахмуд, как ты. Помоги научиться. Я готова ночами, когда угодно, а днем буду вязать носки, и помогать маме, и, как всегда, обед…

Он от меня отодвинулся. Посмотрел, будто не жена перед ним, не его Мадина. Потом рассмеялся точь-в-точь, как на сцене хохочут:

— Что? Что? Шутки, наверно, шутишь? Думаешь, ласки-глазки наша работа… Э, стыдно слушать! Неужели разницы не понимаешь между вязанием носков и творчеством? Как ребенок, честное слово. Я говорю, мне доверили защищать честь комбината — делать вещь для иностранной выставки. Ты меня шутками уморить хочешь…

Стучали слова… сухие стучали по голове. Как так вышло, не знаю — глаза сразу набухли, я отвернулась и зарыдала. А Хартум опять спросил:

— Ты шутишь?

Так было тяжело, будто бревно свалилось на грудь. Я возненавидела его и плакала до утра… Он спал, а я плакала.

…Был четверг — выходной день в ауле. Хартум ушел в горы «обдумывать» свою новую работу. А я заболела и не могла подняться с постели.