Без приглашения

«Горская необузданность, — тихо отвечу я. — Вспыльчивость. Ты бы знал, дорогой Мукаш, как много сил мы, горцы, тратим на борьбу со своими страстями. Раньше убивали человека — ни закона, ни угрызений совести не знали. В советские годы переменились — каждый поступок вызывает раздумья, переживания. А сколько нам стоит сдержанность. Вах! Силами, которые кавказские горцы затрачивают на борьбу с собой, можно было бы возвести шестнадцать Московских университетов. Вот говорю с тобой спокойно, да? В душе борюсь с желанием набить тебе морду. Ты меня оскорбил. Знаешь, прекрасно понимаешь: возвращать подарок — все равно что кинжал вонзить. Ты не в стол вонзил, в меня, в грудь мою. Вонзил и повернул…»

Этот воображаемо-спокойный разговор с Мукашем пришлось прекратить. Вернулся Винский. Портфель его разбух вдвое.

— А где машина? Отпустил? О чем ты вообще думаешь? С минуты на минуту объявится Амина, и пойдут объяснения, трали-вали. Идем, идем. Нам с тобой надо поговорить. Решать надо!

— Что? Ничего не хочу. Подождем Амину.

— Вот номер! Сам сказал, что на нее наплевать.

— Хочу поговорить, как горец с горянкой…

— Зарезать? — Он расхохотался. — Или балакать, как завуч с учительницей? Ты брось, не о чем с ней говорить, тебе, во всяком случае. Я обо всем позабочусь. Идем посидим на скамье: лучшего времени не существует. Ты славный, Магомед, я сразу понял. Вот увидишь — споемся.

— Что-то мне все это не нравится, — сказал я, косясь на портфель. — Ты что, пальто ее взял? И туфли?

Винский хлопнул меня портфелем ниже спины:

— Идем, остроумец! Что я, бандит? Чужого не берем, но и свое никому не оставляем… Знаешь, какие скамейки возле гостиницы «Россия». Чудо! Начинает светать, в голове прояснится, может, раздобудем в ночном буфете выпить и закусить. И пожрать охота, и выпить. Идем, идем!

Он был выше меня на голову. На копне рыжих волос еле держалась светлая фетровая шляпа, папироса прыгала из одного угла рта в другой; полы оранжевого дождевика развевались, как при сильном ветре.

— Похож я на иностранца? — спросил Винский. — На шведа? На датчанина? Жена, когда я был еще ее мужем, называла: «Мой скандинавчик».

Я вспомнил — Аскер уговаривал наблюдать, смотреть, слушать.

Мы поднимались по боковой лесенке на Москворецкий мост. Эта лесенка очень крута, но я был на удивление легок.

«Голова у тебя пустая, вот в чем дело», — сказал я себе.

Винский со своим необъятным портфелем тащился сзади. Я обернулся и увидел внизу идущую по пустой площади Амину. Она шла весело, легко, молодо. Каблучки звонко стучали. Красная сумка подпрыгивала в руке; она ею играла, что ли? Как девчонка. Тоненькая, независимая. Я видел ее издалека, но твердо знал: радуется, что избавилась от старых болтунов, радуется просто так. Жизни радуется. А может, и еще чему-нибудь. Ей было хорошо. Никакой драмы на лице и ни малейшего следа усталости. Шла, и чуть пританцовывала, и, кажется, что-то напевала. Так и скрылась из глаз…

Я не сказал Винскому, что видел Амину. Она для меня прошла, не для него.

А может, для себя прошла?

*

Рыжий Яшка помешал возникнуть душевному восторгу, который обычно является у меня, когда вижу Кремль и Красную площадь. Может быть, вызову снисходительный смешок — все равно скажу. Стены, башни Кремля, Мавзолей Ленина, храм Василия Блаженного, захватывающая дух пространственная легкость — все это до слез меня волнует, наполняет душу музыкой и удивительным ощущением: Москва с ее древним Кремлем видится мне продолжением Дагестана. Не над Дагестаном стоит, а вместе с ним. Для меня не существует Дагестана без Москвы, без Красной площади, без Кремля, но и Москвы без Дагестана тоже нет. Может быть, напрасно делаю попытку выразить эти чувства словами. Слова часто беспомощны, мелки, им не дано силы сообщить ликующего гармонического единства, охватывающего и тело и душу.

Винский помешал. Рыжий Яшка.

Он всегда, что ли, мешает? Всем? Всему? Может быть, и наблюдений не стоит? Человек он или не человек?

Мы сидели на скамье в недавно разбитом скверике с той стороны огромного комода новой гостиницы «Россия», что выходит к Москве-реке. Брезжил рассвет. Тихий и пока серенький, но уже видны были на мутной глади реки крадущиеся туманные очертания сонно плывущих барж. Тут, среди кустов отцветшей сирени, стояло несколько гнутых скамей, широких, удобных. Вечерами они полны — так хорошо отсюда смотреть на город и на Кремль и слушать через каждые четверть часа удивительный всплеск курантов: звук чистый, звук милый, ласкающий душу.