Без приглашения

Уста с силой оттолкнул меня, опустил очки на нос и вперился глазами филина:

— Ты не Магомед!

— Неправда, я Магомед, Магомед-Расул! Эту пластинку покрыли резьбой мои руки! — плакал я. — Вы только что меня похвалили. Я вырос. Я большой. Мама сказала: «Не мальчик», — и вы повторили ее слова…

Тогда уста Тубчи, кряхтя, наклонился и поднял с каменного пола поднос, брошенный мною.

— Ты не Магомед! — повторил он горестно. — Я похвалил тебя, но теперь вижу: прадед твой, славный мастер Гаджи-Халик, водил рукой твоей.

— Магомед! — услышал я за спиной девический голос и обрадовался неожиданной поддержке. — Магомед, — повторил этот милый голос, и, обернувшись, я увидел девушку в коротком модном платье, каких никто не носит в Кубачи, только рассматривают их на страницах московских журналов и качают головой. — Вы, Магомед-Расул, — шпаргалочник, — сказала мне девушка.

— Моя дочь! — с гордостью воскликнул уста Тубчи.

— Шпаргалочник, шпаргалочник, тебе подсказали, — дразнясь, девушка высунула язык. — Лизал свой резец, а слизнул рисунок с подноса прадедушки! Ай-яй-яй, как нехорошо, двойка за поведение! — Тут она вспорхнула: — Ха-ха-ха, догоняй меня, шпаргалочник! Я Амина, моя жизнь в твоих руках, догоняй, догоняй!

Я полетел за ней над Кавказским хребтом и увидел, что крылья ее бумажные, на бумаге что-то напечатано. Мне страшно стало за нее.

— Вы упадете, Амина, у вас короткие крылья, на вершине хребта лед, вы замерзнете. Амина, Амина!..

Напрягшись, я торопливо замахал руками, догнал ее, посадил на руки: это была моя пятилетняя дочка, которую не видел почти год. Она прижалась ко мне и долго целовала. Но вдруг отпрянула и спросила:

— Ты спишь, Магомед? — голос у нее был грубый, мужской. — Не спи, не спи, скажи мне… Скажи мне, папа, что такое «экранизация»?..

Тяжело стало, душно. Лоб покрыла испарина. Трудно было оторвать голову от подушки. Оказалось, что окно закрыл, двери не закрыл. Наверно, из чувства противоречия. Амина перед уходом говорила: «Запритесь, запритесь». Я не захотел подчиниться.

*

— Спи-то спи, да не храпи!

Я узнал голос Саввы Ярых. Зазвенел стакан, раздалось бульканье.

— Подымайся, коли уж начал шевелиться. Неужели эту кислятину один должен допивать?..

Хорошее дело — значит, пока я спал, Савва проник ко мне.

— Который час, Саввушка?

Он стукнул кулаком по столу:

— Для кого Саввушка, а для тебя Савва Кириллович. Смотри пожалуйста, — спит. У него в гостях старый друг, а он валяется. Это что, по-дагестански порядок? Выходит, мне в одиночку надо бражничать, поглощать этот уксус… Ладно, дядя шутит. Можешь лежать, разрешаю… Налить тебе стакашку, а?.. И где только добываешь? Откуда у вас, кавказцев, берется сила воли лакать подобную бурду? Коньячку не припрятал? А того лучше — водочки?..

— Который час, Саввушка? — повторил я, зевая.

— Да ты что! Пристал, право, будто банный лист… Нет у меня часов. На черта мне часы… Вот твои тут на столе валяются. Двадцать минут шестого. Добился, узнал: семнадцать часов двадцать две минуты. Что с того? Ты удов-лет-ворен? Счастлив? Может, и секунды сосчитать? Не-ет, подумайте: спит, храпит вроде камнедробилки. Только зенки продрал, время ему надо, без точного времени пропадает, гибнет, отстать боится от века. Нет, чтобы спросить, как я сюда попал, какого лешего забрел в чужую берлогу. Где твое сочувствие, где, Мусульман, у тебя сердечность, традиционное гостеприимство?.. Я, хочешь знать, плакать к тебе пришел, рыдать. Горе у меня, слышишь, каменная, гранитная твоя душа, слышишь, Мусульман, погибаю!

В голосе его слышалась неподдельная скорбь, он обхватил голову руками, оперся локтями на стол и закачался, рискуя свалить бутылку, затопить вином рукописи.

Я вскочил, сон мгновенно развеялся. Отставив на всякий случай бутылку, обнял его могучие плечи:

— Что с тобой? И не рычи, пожалуйста, как медведь. Кто умер, когда? Родственница? Расскажи по-человечески.

Он заглянул мне в глаза:

— Что за штучка была у тебя? Студентка? Славная… Молчишь, Мусульман? Молчи, молчи, уважаю! Одно скажи мне. Человеческого чего-нибудь не поднесешь, имеется у тебя? Кто, когда, какой великий поминал свою самую близкую и дорогую церковным вином? Да что это я! Церковное с градусами, его и монаси приемлют… Эх, писателишки, кислые вы душонки! — Тут он так грохнул по столу, что я побоялся — студенты прибегут с шестого этажа. Похоже было, шкаф свалился.

— Савва, Савва, держись, милый, возьми себя в руки.

— Не желаю всякое дерьмо в руки брать. Не-на-ви-жу себя, дуралея. Для чего, ну скажи хоть ты мне, для какого черта все это нужно, а, Ислам?

Он долго себя клял, охал, стонал. Неужели это тот Савва, который утром неутомимо мерил шагами коридор, вынашивая новую главу романа? Был человек, сейчас — тряпка. Ворот расстегнут, пуговицы оторваны, волосы возле правого уха сжег и прокоптил сигаретой. На ногах… тапочки. Верный признак, что дела плохи.