Без приглашения

Так вот, значит, Амир — он такой человек: танцевать может, речь может сказать, любую гору может одолеть, любого зверя приручить. Он ростом такой — во всем Кубачи разве что старый Джамал если удастся ему разогнуться, сравняется с Амиром. Об улыбке Амира уже знаете. Когда сердится, страшно смотреть на Амира. Он сильный — редко сердится, мало находится охотников его рассердить.

Сегодня Каймарас белозубый его рассердил и я немного.

Когда Амир три свои брошки вынул из футляров и разложил на скатерти, долго все молчали. Первым рассмеялся Каймарас. Он молодой, а первым рассмеялся. Как это может быть, а? Как осмелился тихий Каймарас?

Главного, главного я не сказал. (Это для меня было главным, а для других никакого значения не имело.) Брошки большие, как блюдца для варенья, не круглые, не квадратные — они как раз такие были, как у Беллы — жены моего дяди Раджаба. Сперва ее брошка мне совсем не понравилась, но потом я стал ее вспоминать. Помните — собирался сделать. Значит, есть что-то, скверная вещь не запомнится. Но видно было, хоть люди и молчали, — всем не понравились брошки.

Первым рассмеялся Каймарас. Правда, только фыркнул и стал оглядываться на стариков. Амир тяжелым взглядом посмотрел на Каймараса, сверху вниз посмотрел. Белозубый сразу оборвал смех.

Старики пока не смеялись. Молча передавали все три брошки друг другу, молча обменивались взглядами. Мрачнели их лица. И вот, наконец, все разом, как по команде, рассмеялись.

Не то что Каймарас, который не думая смеялся. Старики сперва подумали — потом рассмеялись. Не совсем весело.

Да, невесело рассмеялись старики. А среди них и мой отец, и отец Амира.

Разговор еще не начался. До меня дошла очередь смотреть брошки; и когда я смотрел, все уже смеялись. А я увидел то, чего другие не увидели. Эстонскую брошку сразу узнал: ее мне Белла показывала. Ту брошку, которую Амир сделал, от первой с трудом можно было отличить. А третья — особенная была брошка. Ее сделали узбекские молодые ювелиры и прислали на погранзаставу Амиру — дагестанскому своему собрату. И видно было по этой третьей брошке, что узбеки согласились с Амиром. Они согласились с ним в том, что эстонская брошка хороша. Но в другом с ним не согласились: не захотели ее точно копировать, как сделал Амир, но сделал по-своему.

Чуть-чуть изменили, а получилась уже не эстонская, а узбекская брошка. Они свободные линии, новые, современные линии взяли у эстонцев, а рисунку свою собственную придали прелесть. Как это объяснить, а?

Это все промелькнуло у меня в уме, но сказать не успел. Не мог успеть — слишком короток был разговор: отец Амира хозяйской властью собрал все три брошки, аккуратно завернул (спокойно все делал) и положил на полочку, что была позади него на стенке.

— Дорогие гости, — сказал отец Амира, старый Ибрагим. — Немножко посмеялись мы над шуткой моего сына. Долгое отсутствие меняет человека. Показал нам сын мой Амир, как веселят гостей в тех краях, где служил он. А сейчас прошу отдать должное пельменям, фруктам, плову с изюмом. И вино прошу не ставить в ожидании нового тоста. Выпьем за добрые шутки разных народов, за счастье.

Я успел заметить, как сдвинулись брови у Амира. Многие ждали скандала, но не посмел Амир нарушить право старшего и со всеми вместе выпил свой рог.

А что было дальше на вечере у друга моего Амира, я не знаю. Обидел я своего друга тем, что, выпив еще бокал вина, тайно ускользнул с его вечера. Наверно, последний этот бокал придал мне смелости…

МАДИНА

АМАТУЛЛА РЕВНУЕТ

Моя комната на втором этаже, окно выходит во двор. Я внизу стояла у входной двери. «А ну как Хартум проберется во двор и позовет меня через окно?» От одной этой мысли кровь у меня бросилась в голову. Я скорей-скорей взбежала на лестницу, а внизу в этот самый момент раздался стук Ни жива ни мертва я вернулась к ненавистной двери. Прошептала:

— Кто там? Это ты, Хартум?

Молчание.

Я погромче спросила:

— Ты, Хартумчик?

Не отвечают. Что за проклятое дело: сперва стучат, потом молчат. Посмотрела в скважину — по улице уходит в свете луны девушка. Я сразу ее узнала, закричала вслед:

— А ну, криворотая змея, вернись! Вернись, Аматулла!

Как назвала ее имя, она сразу остановилась. Но не идет, ждет чего-то.

Я еще раз крикнула:

— Вернись, стрелять буду!

Она испугалась — маленькими шажками пошла ко мне. Ей меня не видно, а я сквозь щелку ясно вижу в лунном свете, что лицо Аматуллы опухло от слез.

— Что ж ты не открываешь? — спрашивает она. — Зовешь, грозишься стрелять, а сама не открываешь.

— Не я к тебе пришла — ты ко мне. Зачем поднимаешь с постели, тарабанишь, как бешеная, а потом удираешь? Нормальные подруги так поступают? Боюсь тебе открыть.

— Ты же с ружьем, чего тебе бояться?

Я забыла свои горести — покатилась от хохота:

— Ой, ты меня насмешила, Аматулла! Неужели поверила, что убью? Посмотри глазами, видишь замок снаружи — меня мама заперла, чтобы я не убежала к Хартуму.

Тогда и она рассмеялась сквозь слезы.