Безбожно счастлив. Почему без религии нам жилось бы лучше

Однако сильнее всего меня беспокоит то, что я ни в коем случае не хочу быть обвинен в исламофобии, ведь едва ли какой другой термин дает повод для столь сложной дискуссии, как этот, потому что он чудовищно неточен, и, должно быть, это так и было задумано… Ибо за этой концепцией войны, выдуманной исламистами, насчет которой левые, правые, мусульмане и христиане вовсю вешают друг другу лапшу на уши, скрывается единственная тактика – задушить критику ислама в зародыше. С помощью этого термина («исламофобия») всякого, кто отважится хотя бы поставить под вопрос исламские заповеди, мгновенно могут заставить замолчать.

Когда недавно объявили, что исламское правительство в Турции официально узаконило детские браки, правительство Швеции отреагировало резкой критикой, которую господа из Анкары мигом освистали как исламофобию, и международная среда уже было успокоилась¹⁰⁰.

Но этот термин используют не только исламисты, то есть сторонники правовой системы, основанной на законах шариата. К сожалению, исламисты могут многих более либерально в политическом плане мыслящих людей снова и снова называть исламофобами – как антимусульманских правых популистов, так и смелых критиков религии – и при этом вести себя глупо, как исламисты, которые вообще ничего не желают знать о либерализме.

И вот окончена популистская вечеринка: всякий, у кого осталась искорка разума, отвергнет политический ислам так же, как и правый популизм, и все же мы постоянно обвиняем друг друга в недооценке или в демонизации одной из этих двух идеологий и, критикуя одну, укрепляем другую. В некоторых кругах нельзя даже заикаться о критике ислама или обсуждать фактически существующие проблемы в исламских параллельных сообществах, ибо тотчас станешь «исламофобом», который – «не ровен час – выберет АДГ^[84]». Зато в иных кругах осторожный намек на то, что не все люди с черными волосами – мусульмане и не все мусульмане – исламисты, означает уже, что вы – «левый чувак», который несет ответственность за закат христианской Европы.

Объективные дебаты в таком случае уже невозможно вести ни с какой стороны, но именно этого хотят достигнуть правые и религиозные популисты: чтобы сторонники открытого общества перессорились друг с другом – и это их час, час демагогов, которые «могли бы праздновать свой успех, достигнув полуправд», как выразился мой друг Михаэль Саломон-Шмидт.

И, главное, не так уж трудно навести порядок во всех этих понятиях!

Если кто-то без причины ругает носительниц головных платков или чешет всех мусульман под одну гребенку, говоря, что они «размножаются как кролики» и в то же время ничего не желает слышать о том, что в Германии – всего лишь около 4,4% мусульман и уровень рождаемости у мусульманок¹⁰¹ уже приравнивается к уровню рождаемости у немок¹⁰², то это не исламофобия, а антимусульманство: целенаправленная ненависть к людям мусульманской веры, которая нам слишком хорошо знакома по антисемитизму.

Если, с другой стороны, кто-то отвергает исламские законы, которые в немалой степени урезают права женщин или порочат гомосексуалистов и ставят религиозные законы выше светских законов, то это уже не исламофобия, а критика ислама. Если принципы этой критики, вносящие вклад в самоопределение индивидуума, переносятся на другие религии, то речь идет о критике религии как таковой. А если эти принципы не пасуют и перед прочими идеями, ставящими под угрозу открытое общество, то это уже критика идеологии – welcome to my world^[85]!

«Привет, Беттина! – на следующее утро уже издали машу нашей практикантке, когда мы подходим к нашей киле с двух противоположных сторон. – Я согласен пригласить госпожу аль-Вахиби, о’кей?»

«Ага! – Она склоняет голову набок. – Что это вдруг?»

«Ах, знаешь ли… – я отмахиваюсь. – Я просто следую решению Федерального конституционного суда, который считает, что ношение религиозной одежды может представлять опасность для идеологического нейтралитета максимум абстрактную, а не конкретную, и поэтому считает, что полный запрет ношения платка не только ограничивает право на свободную религиозную практику, но и ведет к требующему оправдания напряженному отношению к фактическому равноправию женщин».

«Круто!»

«Я настроен по-прежнему скептически, – говорю я, улыбаясь, – и я попозже, на собеседовании, основательно прощупаю ее на предмет мусульманства!»

«Я считаю, что это правильно! – Беттина тоже улыбается. – Так позвони ей прямо сейчас!»

Уходя из «килы», я достаю мобильник и звоню госпоже аль-Вахиби.

Она очень дружелюбна, говорит по-немецки без акцента и очень рада приглашению – и хочет задать мне только один вопрос, так как от моего ответа зависит, сможет ли она вообще принять приглашение: «В вашем детском магазине^[86] подают свинину?»

После жизни-перед жизнью

Сердце у меня дико стучит. Ладони покрылись холодным потом, губы сухие, да и в горле пересохло. Я стою у фанерной стены, передо мной – бывший пастор, сзади меня – актер из кабаре, и я переминаюсь с ноги на ногу.

«Что, нервничаешь?» – шепчет актер сзади мне на ухо.