Безумная тоска

Это осложняло жизнь. К 1981 году Анна хотела жить отдельно, лишившись своей дешевой съемной квартиры на 108-й, когда продали здание, и съехавшись с парой приятельниц из Барнарда. Она работала сотрудницей информационно-аналитического отдела в «Newsweek», ей не нужна была жизнь в квартире с чужими людьми. Вдруг все приличные варианты стали стоить минимум шесть-семь сотен долларов в месяц. Наконец она нашла квартирку с фиксированной арендной платой на 98-й, чуть восточнее Бродвея; пожилой хозяин со своей женой-секретаршей жили на Восточной 42-й, где она подписала договор аренды, пожав старику руку. В квартире было шумновато, стойка отделяла кухню от гостиной среднего размера; окна гостиной выходили на запад, а маленькой спальни – на север, во двор здания, что было чуть выше соседних и чуть выше, чем почти шестиэтажное дерево айлант; и ей здесь нравилось, несмотря на общую эстетическую бедность, нравилось приятное освещение, не слишком яркое. Пятьсот двадцать пять в месяц после торга, почти половина ее заработка после всех вычетов, просто кошмар, но она была счастлива. Два квартала до подземки. А на Бродвее дисконт-магазин «Фовад», на тротуаре рядами выставлены вешалки с блузками и юбками безумных расцветок, нет, не «форвард», «Фовад», и «Комидас Криоллас и Чинас», китайско-кубинское местечко с рисом, фасолью и сигарами. На Бродвее была уйма всего такого: «Ла Тачита де Оро», «Ла Белла Чина», «Ситибанк» на углу 96-й с шестью новенькими банкоматами. Ей нравились банкоматы, выдававшие хрустящие двадцатки, и иногда она пыталась оставить на счете достаточно средств, чтобы снимать там деньги, но выходило не всегда. Купила простенький магнитофон в магазине электроники на западной стороне Бродвея. Если бы ей понадобились стиральная машина с холодильником, она могла бы их себе позволить, вместе с телевизорами, фенами, кондиционерами – все на 99-й. На 100-й было «Метро», бывшая дыра, где крутили порнуху и к которой не приближались даже ее знакомые парни, а теперь там все отреставрировали, перекрасили и восстановили, даже кресла в два яруса. Каждую среду был двойной сеанс японского кинематографа: Одзу, Мидзогути, Куросава. На 95-й была «Талия», еще один кинотеатр (пройдя на десять кварталов к югу, утыкаешься в третий, «Нью-Йоркер», а потом в «Ридженси»), из всех в округе «Талия» была самым потрепанным, настолько древним, что многие считали, что она возникла раньше, чем носители для киносьемки. Сиденья с дырками, забавная планировка зала, где пол уходил вниз от галерки к его середине, а потом опять поднимался, и сидевшие спереди оказывались выше задних рядов. Получалось, что ты смотрел вверх, на экран, и перед тобой никто не маячил. Она на собственном опыте убедилась, что шарить под сиденьями нельзя. К их стали лепились залежи жвачки эпохи неолита и вчерашней жвачки. Чувство такое же, как при погружении в человеческие выделения. Ходила туда одна, но хотелось бы не одной. Там она посмотрела «Париж, Техас», вышла из зала, прошла четыре десятка кварталов на юг до Коламбус-Серкл, перед тем как сесть на тащившийся до дома автобус; времени как раз хватило, чтобы впитать увиденное.

В «Эмбасси» шел специальный (читай: скандальный, полулегальный) показ «Империи чувств» Осимы, и сперва фильм выбил ее из колеи, но потом она на какое-то время совершенно зациклилась на нем. Некоторые сцены – в числе прочих оральный секс в самом начале, ей тоже захотелось заставить мужчину кончить, лаская его неспешно, тихо, почти что хладнокровно и в то же время подобострастно, – крутились в ее голове во время обычного рабочего дня. Она прочла все, что смогла найти, о Саде Абэ, история которой была положена в основу фильма, – практикуя со своим любовником эротическую асфиксию, она удавила его, отрезала пенис и мошонку и забрала с собой, спрятав в кимоно. Ее привлекало не насилие, не всепоглощающая любовь Абэ, но кровожадность, загадочное самоуничижение, становящееся разрушительной силой. Ей хотелось узнать, каково это – быть одержимой, испытывать подобное влечение, способное затмить чувство собственного «я». Как серфер, ждущий гигантской волны, способной утопить его и погубить. Тогда она не верила в то, что найдется нечто, способное вдохновить ее на подобный поступок, слишком сильна была ее гордость. Но на какое-то время увиденное пленило ее. В мужчинах, с которыми она встречалась, молодых белых мужчинах, не было ничего столь же притягательного, не было этой магнетической силы, лишь накрахмаленные белые хлопковые рубашки в рубчик и ожидание, что за ними придет корабль под белыми накрахмаленными хлопковыми парусами в рубчик. Куда подевались опасные мужчины с голым торсом, грязные, рисковые, живые, как сорванные провода, упавшие на тротуар?