Безумная тоска

Другие дни он проводил с Дженн в ее душной квартирке на Стейтен-Айленде. Три раза в неделю она работала в ночную смену официанткой в баре в Сент-Джордже, так что большую часть дней они оба были дома; она должна была заниматься своей художественной работой – делать большие коллажи из грубой бумаги. Он должен был писать, но не знал о чем. Рекламу для журналов и газет. Большей частью они трахались, слушали музыку, играли в короткие нарды – ближе к концу игры он вел по очкам, бил все ее шашки, не давая привести их обратно в дом, а потом выкидывал дубль, и она сбрасывала доску с кровати на пол. Сколько бы раз она ни делала так, он придерживался одной и той же стратегии. Они постоянно в чем-то соревновались и в этом тоже. Ходили гулять на залив в поисках прохлады. В 77-м и 78-м она работала стриптизершей, подводила глаза карандашом, клубы ей нравились; благодаря ей он втянулся в панк и нью-вейв, из всей тусовки он, простой белый парень из Коннектикута, слышал только Патти Смит. И к тому времени еще Blondie и Talking Heads. Как-то, в 74-м, ходил на New York Dolls, но его не зацепило, она сочла это настоящим кощунством, учитывая, что ему выпал такой шанс. Она подсадила его на Игги Попа и Ramones (он сказал, что Ramones ему нравятся и напоминают Beach Boys, пропущенных через мясорубку), кое-что из малоизвестных вещей Боуи, Sex Pistols и кучу других групп, названий которых он никак не мог запомнить; если ей давали щедрые чаевые и она была при деньгах, они встречались поздно вечером, садились на паром и шли в CBGB или клуб The Mudd[74], где он всегда чувствовал себя не в своей тарелке.

Она была подтянутой, с крашеными волосами, вся в шипах и тату, обожала танцевать и была его входным билетом во все эти заведения, хоть и недолго; все время обильно потела, любила эти мокрые, горячие объятия и поцелуи. Он тоже пытался получать от этого удовольствие, заставить свое тело полюбить их так, как она, но так и не сумел. Потеть в постели еще куда ни шло, но на танцполе это означало, что она переносится в мир безмолвной эротики, а он нет. Она была длинноногой, жилистой, ее тело было рельефным, с четкими линиями, груди маленькими, с острыми сосками, торс и задница крепкими, соблазнительными, ноги мускулистыми, как на плакатах футуристов. Каждая деталь выделялась и проступала на ее поджаром теле, когда она кончала: сухожилия, натянутые, словно канат, спускались по шее и между туловищем и руками, мышцы плеч, груди и живота были четко очерчены, напряжены, непреклонны. Она напрягалась, твердая, как алмаз, вцепившись в простыни с такой силой, что те рвались, некоторые из ее простыней выглядели так, будто их нещадно клевали куры. Иногда вместо простыней ее ногти впивались ему в спину, и в миг высшего наслаждения острая боль казалась чем-то вроде далекого сладостного крика. Позже царапины саднили. Она выгибалась кверху, обхватывая его ногами. Почти всегда издавала три рычащих, утробных звука. Четыре означали комплимент. Именно с Дженн он начал понимать, что их тела уникальны и в них скрыты чудесные способности. В этот момент ее тело было невероятным и пугающим. Мышцы ее влагалища сокращались с удивительной силой, обхватывая его член, выталкивая из него все семя, как впоследствии нежданного ребенка. Секс был взрывным, в нем была злость, они сталкивались телами, будто намереваясь начать драку, отомстить друг другу, причинить боль, потребовать что-то взамен ценной утраты. Все было так, словно каждый затаил обиду, но не друг на друга, а на всех мужчин и женщин, на секс как таковой. На члены и влагалища. Он переворачивал ее, и раз за разом она осыпала его ударами, брыкаясь, пытаясь сделать ему больно, но постепенно он научился не отступать, принимая бой и побеждая ее, и тогда она призывно изгибалась, подаваясь ему навстречу, и он снова ее трахал. В первый раз он остановился.

– Почему ты остановился?

– Думал, что-то не так. Ты меня пнула.

– Победи меня. Хочу, чтобы ты со мной боролся.

И снова пнула его в ногу. Было больно. Она попыталась его сбросить, но он притянул ее к себе. Он с ней поборолся. Он был намного крупней, чем она, но приходилось уворачиваться от ее ног, подобных молотам. Он боялся ее скрутить, чувствовал злость, жажду насилия, которые похоронил так давно, и всего два или три раза они вырывались наружу, в последний раз, когда он сбросил с себя мать, сломав ей ключицу.

Потом она сказала:

– Знаешь, что такое стоп-слово?

– Слышал про это.

Она продолжала смотреть на него.

– Какое у тебя стоп-слово? – спросил он.

– Эйнштейн.

– Эйн-штейн, – проговорил он, пробуя слово на вкус.

– Снимай ремень, – сказала она.

И, как он потом рассказывал друзьям, это было хорошо. Но не стал говорить, что хорошо было лишь на миг, не сказал о собственном страхе, о тошноте, что подступала к горлу, когда он применял силу. Как-то он толкнул ее, и она охнула, а затем сказала:

– Хочешь мне синяков наставить, да? Хочешь, чтобы следы остались?

Тогда он замер, застыл на месте.