Безумная тоска

Она подумала о сорванных проводах, искрившихся на тротуаре. Неплохой образ змея, девочка. Неудивительно. Целыми днями она могла слушать The Clash и Talking Heads. Надо бы отправиться в центр с панками потусить, но она редко там бывала и никого не приводила домой. Слишком уж тощими были эти мальчики.

Кризис, охвативший экономику, тянулся уже больше года; настал 1982-й, и большую его часть Джордж жил на сорок долларов в неделю, которые зарабатывал за день в фотостудии – бумажная работа, банковские выписки и тому подобное; фотограф тоже сидел без дела. С двадцати одного года Джордж получал двести долларов в месяц с продажи имущества его матери, дома и некоторых вещей, и этого едва хватало на оплату жилья и мелкие расходы. Ранней весной стояла необычайная жара, бастовали транспортники. За короткий срок он сменил пару съемных квартир, жить ему было негде, и он переехал на Стейтен-Айленд к девушке по имени Дженнифер. Просто чудо, что за всю свою жизнь он еще ни разу не встречался с девушкой по имени Дженнифер: их у него было так много, но такую он встретил впервые. Укороченный вариант ее имени звучал как «Дженн», тогда это звучало необычно, новый вариант для нового десятилетия. У нее была квартирка в Сент-Джордже, милая, но в поганом районе, пять минут быстрым шагом до парома, три с половиной бегом, он попадал на палубу для автомобилей через парковку, не останавливаясь, когда уже закрывались ворота. В каждой из поездок на пароме – особенно когда он сидел на верхней палубе, смотрел на воду и проплывающую мимо статую Свободы, а так бывало почти всегда, – он вспоминал тот ночной кислотный трип с Анной, ее тело, волосы, и губы, и ветер, и упавшее дерево, и смерть Джеффри Голдстайна.

И вот она, статуя мускулистой женщины, и вот они, два монолита. В любое время дня и ночи эти памятники, одна статуя и две башни, возвещали твое прибытие на Манхэттен или салютовали тебе на прощанье; одиночные, упрямые факты рельефа гавани: один цвета зеленой патины, всегда освещенный солнцем или рукотворным светом, два других – блестящие блоки, что на четверть мили вздымаются к небу, две манифестации абсолютной черноты в полной темноте, неимоверно мрачные, или, как вода, свинцово-серые в облачные дни, или серебристые, когда выглядывает солнце; а иногда, в ясный день, волшебно искрятся, отражая солнечные лучи в бледно-голубом небе, на закате становясь розовыми или пурпурными. Как и гавань, переменчивые, но все те же. Кругом вода. Весь остальной массив зданий, то есть город, был цельным, но иным фактом, массивным частоколом из стекла и камня. На пути к Манхэттену паром, миновав статую Свободы, поворачивал на сорок-пятьдесят градусов вправо, чтобы проскользнуть между Бэттери и островом Говернорс, причалив между пирсами терминала Саут-Ферри. Иногда он ждал на корме, вдали от остальных пассажиров, сбивавшихся, словно овцы, в стадо на носу, стремясь сойти на берег; смотрел назад, мимо острова Говернорс, через канал, на Ред Хук, старое поселение моряков-норвежцев. Сами норвежцы называли его «Горькая пустыня». Название, данное голландцами из-за залежей красной глины, обнажившихся после земляных работ, сохранилось и по сей день, но там по-прежнему была горькая пустыня, быть может, самый бандитский район Нью-Йорка, за звание которого боролись некоторые из кварталов Южного Бронкса, Бушвика и Бедфорд-Стайвезанта, а также несколько постапокалиптических уголков на Ленокс-авеню в Гарлеме, где жгли урны для мусора и призраки молодых людей, напоминающих неуклюже танцующих послушников Курца[73] у ночного костра, барыжили наркотой. Все эти поселения с голландскими названиями. Вся эта история ощущалась здесь, в южной части города, куда прибывали первопоселенцы. Забитые сваи и деревянные стены, о которые бился паром, замедляя ход, останавливаясь, скрипя на пути к причалу, могли сохраниться еще со времен колонии. Если бы он стоял на носу, то увидел бы срезанные верхушки деревянных свай, стоявших вкривь и вкось, поросших мхом, покрытых водорослями, торчащих из серо-зеленой воды, словно зубы. Некоторые из свай поддерживали дощатые заграждения с шинами, под разными углами торчащие из косого берега Манхэттена, пьедестала длиной в тринадцать миль, на котором покоилась современность – и это убогое дерево придавало ей оттенок уюта.

На Стейтен-Айленде вместе с Дженн он жил четыре месяца, пока не подыскал квартиру на Генри-стрит, чуть южнее нижнего Ист-Сайда, недалеко от Чайна-тауна и рыбного рынка. Почти две недели, пока не работала подземка и не ходили автобусы, продолжали курсировать паромы (другой контракт, другой профсоюз), и он добирался на них до города, а потом пешком до Флэтайрона, где работал по восемь часов в день за сорок долларов.