Безумный лес

— Прошлой осенью вы просто расстреливали людей, господин унтер, людей безоружных и беззащитных. Не жалея патронов.

— А почему бы нам жалеть патроны и не расстреливать? Правда, забастовщики были безоружны, но они никак не унимались. Если бы они унялись, мы бы не стали их расстреливать. Слов они слушать не хотели. Вели себя нагло. Подстрекали народ. А раз они не понимали слов, мы обязаны были стрелять. Приказ есть приказ. Они поднялись против властей. А все знают, что за человек наш генерал: он не терпит, когда его приказы не выполняются.

— И вы, военные…

— Мы служим властям. Выполняем свой долг. Помним о присяге. Мы только исполняли свой долг.

Мне захотелось опрокинуть на него стол и испортить все удовольствие, а заодно позлить и однорукого. Но я вспомнил, что в то время я тоже не бог весть как отличился, и мне стало стыдно.

Я чувствовал, что мою память нужно промыть и выжать. Выжать с силой, как мокрое белье. Чтобы в ней не осталось никаких воспоминаний. Никаких. Но я не мог этого сделать. Вдруг из хаоса мучительных воспоминаний вырвалось одно. Оно взмахнуло своими широкими крылами и вновь устремилось к Янку Брэтеску, моему двоюродному брату, искусному кузнецу, погибшему на войне. Бедный Янку! Несколько лет он жил бок о бок со своей женой Сицей. Любил ее. Целовал. Спал с ней. Терпел ее брюзжание и недовольство, глупости и грубости. Может, и к лучшему, что он ушел к праотцам.

Как-то давно, не помню уж в какой книге, я прочел, что, когда сидишь за столом с другими людьми, требуется быть веселым, чтобы не портить окружающим настроение. Обычно я не следовал правилам поведения, о которых пишут в книгах. Но теперь я решил быть веселым. И не только решил, но и попробовал. Вошел в роль. Улыбался. Ел. Пил. Шутил. В общем, вел себя, по крайней мере внешне, как подобает вести себя благовоспитанному молодому человеку. Довольный своей Сицей, довольный одноруким и даже довольный мной, унтер-офицер пришел в хорошее расположение духа. Разулыбался. Стал необыкновенно разговорчив и, опоражнивая стакан за стаканом, со смаком рассказывал бесчисленные солдатские анекдоты, один соленее другого. Моя невестка Сица, хотя уже слышала их не однажды, хохотала во все горло и так дергалась, что удивительно, как под ее огромным жирным задом не сломался стул. Однорукий, уже сильно на взводе, не отставал от нее. Я тоже. В общем, этот вечер, проведенный у Сотира, был одним из немногих вечеров, которые навсегда запечатлеваются на хрупкой ткани воспоминаний. Только на душе у меня остался мутный осадок. Но тут ничего нельзя было поделать, такая уж у меня душа. Если бы человек мог менять свою душу!.. Пресытившись едой и болтовней, мы слушали старые сентиментальные романсы. За романсами последовали старинные песни про разбойника Тома Алимоша и доблестного витязя Лиона Алиона.

Под конец тоска, подстерегавшая меня весь вечер, покорилась своей участи и отступилась. Я показал ей язык. Совсем освободившись от нее, я разошелся вовсю и веселился уже напропалую. Мы чокались и пили до тех пор, пока не упились, и расстались, когда уже начало светать. Сица, поднявшись из-за стола, протянула нам руку для поцелуя. Мы чмокнули ее. Сица была счастлива и пригласила нас навещать их. Унтер тоже присоединился к ее приглашениям и назвал нам адрес: улица Звездочки, дом семнадцать. Мы откланялись, поблагодарили и пообещали в скором времени воспользоваться приглашением. Когда мы немного отошли от ресторана, Филипаке огорошил меня признанием:

— Знаешь, дружище, я намерен выполнить обещание. Твоя бывшая невестка Сица стоит больших денег. Очень больших.

— Откуда ты знаешь? Ты еще сегодня вечером понятия не имел о ее существовании.

— Я ущипнул ее под столом за ногу, и это ей пришлось по вкусу. Она еще и подмигнула мне. В некотором роде мы уже сговорились.

— Хочешь наставить унтеру рога?

— Огромные, дружище, прямо оленьи.

До самого дома я шел молча. Однорукий болтал без умолку. Я его не слушал.

Не знаю, с какой стати, — но мне вдруг вспомнился дядюшка Тоне. Я вспомнил, как он умирал и как мы его хоронили. Как на другой день после похорон бабка из Кырломану созвала всех наследников на совет.

— Я остаюсь у вас до завтра, — сказала она им, — чтобы вы при мне поделили имущество покойника. Смотрите не вздумайте ссориться — теперь покойника в доме нет, и я вас живо угомоню палкой.

Мы принесли из ресторана цуйку. Разлили по стопкам. Выпили. Согрелись, и торг начался. Бабка, поглаживая свой посох, не спускала с наследников взгляда. Потом сказала:

— Не забывайте, что вы родные. Если не сговоритесь по-хорошему и начнете судиться, все наследство уйдет на адвокатов, сами себя выставите на посмешище. А я не потерплю, чтобы сыновья и дочери моего Тоне сделались всеобщим посмешищем.