Безумный лес

Я ничего не сказал в ответ. Прикусил язык и погрузился в молчание. Замолкла и Валентина. Сюда уже не достигал шум оставшегося позади города. Не было слышно и вокзального гама. Слышался только шорох наших шагов по мягкой белесоватой пыли. Молчание начинало тяготить меня. И я прервал его:

— А мы быстро добрались.

— Да, Дарие, очень быстро. Вот мы и на месте!

Мы свернули с пыльного шоссе. Бредя по жесткой сухой траве, искали тропинку. Так и не нашли. И вошли в лес, осторожно пробираясь сквозь колючий кустарник. Лес не выказал ни малейшего удивления, молчал, словно окаменев, но обдал нас прохладой. Где-то в глубине раздавался стук дятлов, долбивших твердую, потрескавшуюся кору старых деревьев. Похоже было, что на колокольнях старых церквей колотят в било. Деревья отвечали гулом. Земля, покрытая редкой, пожухлой травой, хранила молчание. Как всегда, неприветливая земля безмолвствовала, прислушивалась и приглядывалась к нам, выжидая. В один прекрасный день мы полностью будем принадлежать ей. Мы взглянули вверх. И увидели белку. Она уставилась на нас. Потом испугалась. Умчалась и спряталась в листве. Дважды назвала свое имя кукушка. Потом сорвалась с ветки, и больше мы ее не слышали. Валентина вскрикнула и остановилась.

— Что случилось?

— Разве не видишь? Я чуть не наступила на ежа.

— Где он?

— Вот.

Ежик, весь рыжий, величиной не более огурца, услышал и увидел нас. Ему стало страшно. Он свернулся в клубок. Мы начали катать его, как мячик, легонько подталкивая носками туфель. Я вспомнил, как когда-то в поле, у нас в Омиде, я играл с ежами. От курносого мальчишки, каким я тогда был, во мне не осталось ничего, кроме воспоминаний. Хотя в горле у меня першило, я спел ежу песенку:

Ежик, ежик,
Не прячь своих ножек,
Побегай на мельницу,
Там ежи женятся
На толстушке Ченице…

Еж высунул мордочку. Развернулся. Моя песенка ему понравилась. Он не побежал на мельницу к Ченице лишь потому, что не знал, где она. Мне и самому было неизвестно, кто такая Ченица. И я оказался бы в трудном положении, если бы еж мог говорить по-человечьи и спросил меня об этом. Но он не знал человечьего языка. Насколько я помню, еж вообще не знал никакого языка. Он не стал выпытывать, где находится мельница Ченицы; не стал он спрашивать и Валентину. Только показал нам свою остренькую рыжую мордочку, поморгал маленькими глазками с тонкими вишневыми ободками… Мы застыли на месте. Возможно, он решил, что мы — это деревья. Я пожалел, что это не так. Наверно, еж тоже пожалел, что он не дерево. Он бросился наутек, мелко перебирая ножками, и притаился под колючим щитом синеватых зарослей.

— Ты, Дарие, и сам похож на ежа, — сказала Валентина.

Голос ее дрогнул. Вероятно, она хотела сказать что-то другое. Я не стал допытываться. Улыбнулся.

— На ежа? Почему именно на ежа?

— Да, на ежа. Как увидишь человека, так сразу и съежишься, одни иголки торчат. Мне кажется, что ты и на самом деле боишься людей.

— Возможно.

— А почему ты их боишься?

— Потому что человеку только человек может причинить зло.

Я подавил улыбку. Подавил улыбку и замолчал. Валентина замолчала тоже. Проснулся ветер и легонько подул сквозь свои тонкие губы. Качнул верхушками деревьев. Я продолжал:

— Не подумай обо мне плохо. И пойми меня правильно. Я люблю людей. Но… Разное со мной случалось. И слишком часто доставалось от людей. Каждый бил, чем придется. Одни кулаком, другие палкой.

— Со всеми что-нибудь да происходит. Но одни переживают больше. Другие меньше. И все-таки ты ужасно странный. У тебя ото всего остаются глубокие, неизгладимые следы. Ты… Ты никогда не будешь ни довольным, ни счастливым. Ты все слишком близко принимаешь к сердцу.

Я ничего больше не сказал. Мне не хотелось говорить ни о счастье, ни о несчастьях. Мы зашли уже глубоко в чащу леса. Я показал Валентине на деревья, изъеденные старостью.

— Как будто люди, согнувшиеся под тяжестью лет.

— Похоже…